Друзья стараются навещать своих старичков как можно чаще. Ещё в дороге предвкушают долгие разговоры, калорийные застолья и невозможность переубедить в том, что внуки выросли в женщин и мужчин. Я навещаю своих бабушку и дедушку на кладбище. Снова буду говорить с теми, кто никогда не ответит.

С дедом так и не успела познакомиться. Знаю его лишь по рассказам и немногочисленным фотографиям. Василий был мужчина кинематографической внешности, не расстающийся с весёлостью взгляда. Не умел и не хотел отказывать в помощи — чинил то, что никак не могло заработать снова. Известен как заводила всякой компании, выдумывающий концертную программу на импровизированной сцене дворов хрущёвок-близнецов. Ухитрялся часто дарить подарки, несмотря на скромную зарплату рабочего. Бесконечно любил супругу и дочерей. Многие по сей день спотыкаются об необходимость произносить тяжёлое «был», вспоминая о красавце с душой наизнанку. Для них Вася навсегда молодой, красивый, — да мог ли кто-то вообразить, что жизнь их Васи сгорит к сорока? В документах вместо признания врачебной халатности записано исчерпывающее: «Сердечная недостаточность». Абсурдные чернила, абсурдные штампы и такие же абсурдные дёрганные плечи в белых халатах — особенно после заключений по поводу образцовых анализов, обещающих долгие годы и полёты в космос. Стало быть, дед космос этот даже перелетел. Поднялся выше, откуда обратно на Землю не возвращаются.

Иногда совершенно бессмысленно размышляю о воспоминаниях, которых не было. Наверное, дед всё-таки настоял бы на том, чтобы я не бросала художественную школу. Научил бы кататься на велосипеде и не бояться падать. Доказал бы, что смелость не приравнивается к безрассудству, а любое старание не может остаться без результата. Я спотыкаюсь из-за «бы». Всё-таки странно скучать по человеку, которого не знаешь ты, и который не знал тебя. Интересно, а какие у него были недостатки, о чём он жалел? Он же тоже был живым.

С похорон бабушки прошло шесть лет. Мы были знакомы, и даже больше — она была моим другом. К сожалению, я только недавно стала расфасовывать по блокнотам истории, которые ещё не выветрило время. Злюсь, что с тем же успехом не могу сохранить её голос — нет ни одной записи, ни одного видео. Пока от забвения удаётся спасти её смех, тихое пение и колокольное: «Аинька!» Но так ли долговечно и непредвзято хранилище в голове?

У нас с бабушкой одинаковые родинки — на левой руке между указательным и средним пальцами. В детстве мне казалось, что эти крохотные продублированные точки особенные, они ценнее любых браслетов дружбы или кулонов, которые можно легко купить, а потом так же легко потерять. Сейчас моя родинка бледнеет, и, кажется, когда исчезнет совсем, вместе с ней растворится и память.

Память — какое значение сегодня придаётся этому слову? Всё чаще подмечаю, как сакральное уважение к собственной истории низводится до чего-то лишнего, не помещающегося в категории важностей. Вместе с одноногими стульями на помойки селят письма, альбомы. В старых квартирах забывают лица и имена. Сколько запечатлённых на бумаге судеб потерялись, уничтожились равнодушием? Какие пассионарные оплеухи должен почувствовать человек, чтобы примириться с простой данностью: прошлое есть часть настоящего, оно же направит и в будущее. Обманной привлекательностью пестрит философия «жизни здесь и сейчас». Её блеск мутнеет под светом завтрашнего солнца.

По городам разбросаны люди. Они оставили артефакты своих жизней на плёночных снимках, в чернильных исповедях дневников, в коробках, где пыли уже больше, чем новогодних игрушек. Правда, не выведать ни на одной из карт местоположения рассыпающихся сокровищ, не узнать имён тех, кому они когда-то принадлежали.

Как же звали моих родственников? Ту тётю по линии отца? Или прабабушку? Кажется, у меня есть и кузины? Кто знал их лично — потерялись. Живые или мёртвые — стало неважным. Я знаю единственное о своих предках — это случившееся забвение.

За спиной у меня — хор. У него были лица, судьбы, голоса. Его больше не услышать, к нему не обернуться. Хор гибнет от ветшания памяти, и это — преступление. Возможно, если бы эту память сберегли, я бы лучше знала себя, яснее рассматривала горизонт? Конечно, это очередные неудобные сослагательные, которые не предотвратят чужих ошибок в прошлом — зато я могу избежать собственных.

Равнодушие способно низвергнуть в ничто историю человека, семьи, рода, страны, мира. Чего-то большего? Человечество находит новые лекарства от новых болезней, но никак не может справиться с тупосердием. Никакая вакцинация, принудительная или добровольная, не способна изгнать массовый паралич чувств. Что же останется после — нетронутые листы или набор цифр, не складывающихся в программу? Сколько старых ошибок совершится вновь, рождая парадоксы зацикленной плёнки?

Впрочем, ограничивается ли опасность равнодушия лишь беспамятством? А как насчёт мнимой убеждённости, что всё непременно успеется, всё можно отложить на необозримое «потом». Внутреннее давление, черпающее силы из неуверенности, пережимает горло и заставляет молчать. Слова копятся, копятся, образуют ком, и ничего, кроме хрипа, не слышно. Страх показаться неуместным и глупым переплетает конечности в узлы, лишая возможности действовать. Человек любит консервировать чувства, эмоции, мысли. Невыраженность и невысказанность являют последствия, когда случай и время остаются далеко позади.

Прежде я думала, что владею бессрочным кредитом времени — успею обнять, сказать «люблю», «прости», поделиться тайной, показать стих, сочинённый ко дню рождения друга. Сейчас эти наивные строчки, записанные детской рукой, приходится читать надгробию.

Может, лучше почувствовать себя на миг глупым, чем оглядываться на сожаление годами?

Может, всё-таки стоит хранить старые фотокарточки?