Миновав очередной пешеходный километр, Константин резюмировал удручающую сводку: разваливались чемодан и колени. Полезли бессмысленные охи сожаления по бомбилам на станции, — надо было соглашаться на любой ценник. Впрочем, выбранное пешее мытарство объяснялось вовсе не скупердяйством, а привлекательной мыслью истоптать знакомые дорожки, вспомнить, какого это — самому выискивать обходные лазейки, известные одним местным.

Некстати отслуживший гарантию качества «Самсон» еле-еле удерживался взмокшей подмышкой. Иностранный производитель клялся, что лучшего чемодана для путешествий не сыскать, выдержит любые маршруты. В Штатах это, может, и было правдой, а вот нашу электричку с сопутствующим колоритом не выдержал. Костя с раздражённым пыхтением вспоминал неудачных попутчиков, лелея надежду замучить тех хотя бы икотой.

Гадалки в электричках — какая-то антикварная напасть, не иначе. Тучная цыганка с незакрывающимся ртом и неиссякаемыми предложениями прорывала оборону скепсиса половину пути. Константин почти стоически сохранял внешнюю невозмутимость от сыплющихся услуг на любой вкус, — разве что лицо от духоты периодически зеленело да глаз сигнализировал о помощи.

Чудо случилось за остановку до конечной. В мизансцену добавились новые лица. Бравые спекулянтки возникли разгневанными гарпиями прямо из плывущих галлюцинаций. Едва увидав конкуренток, разнопрофильная провидица безошибочно угадала уже собственное будущее — что было совсем не трудно. Ожидаемо завязалась словесная потасовка между индивидуальными предпринимателями. Не желая оставаться центром неконтролируемой стихии, Костя поспешил к тамбуру. Покачаться несколько минут около дверей не страшно, стать свидетелем женского побоища — упасите.

В узеньком проходе образовалась давка. Заволновались истинные экстрасенсы электричек — безбилетники.

— Дядь, шустрее! — заяц кряхтел в затылок Константина. Он и рад бы продвинуться хотя бы на пару шагов, да как? Не расталкивать же пенсионеров их же авоськами.

— Сейчас поезд остановится, все выйдем.

— Я быстрее сяду! — скаламбурил юнец, локтями прорывая путь к отступлению.

В эпицентре взбунтовавшейся толпы, где не отличить народных мстителей от мошенников, маленький «Самсон» летал футбольным мячиком. Затрещали швы под туфлей попутчика, предсмертно звякнула застёжка, вослед чемодану полетели колени Константина, аккурат на замызганный пол.

— Ради бога, вы уж простите, не специально! — Некто взъерошенный подхватил случайную жертву за руки. — Иголочкой всё починится, иголочкой всё поправимо!

По приезде в М. добрый настрой теплился одними лишь уговорами: «Не гунди, сейчас до родных доберёшься, отоспишься, отъешься, сил наберёшься...» Чем ближе Костя оказывался к пристанищу, тем неприятнее делался самому себе. Взрослый мужчина же, к нему обычно на вы вся столичная интеллигенция обращается. Недавно, вон, с труппой новый сезон открывали, критики жаловали. Однако от рутины, пусть та в софитах вся, устать можно. Константин Сергеевич снова начинал горбиться, незаметно похныкивать и превращаться в обычного Костика, которому ничего не надо, кроме традиционного лото по вечерам и пирожков на завтрак.

Изо дня в день крутила тревога. Её бы вылечить бесполезничеством, но всякий раз, когда он воображал заикающийся разговор с худруком, страх пересиливал усталость. Новый театр выживал исключительно на инициативности самого коллектива. В конце концов, не одному Костику хныкалось из-за бессонницы по принуждению. Внутри творческого собрания бушевали страсти мыслительных процессов и трудовых эксцессов. Температура нейронов грозилась достигнуть отметки плавления после заявления о новой пьесе. Костя не возлагал на своё детище больших надежд: писал он её на одном дыхании — скорее чтоб не нарушать дисциплины каждодневного сочинения. Лукавил или и впрямь бессознательно отнёс рукопись на стол начальства, но работу утвердили. Началась вереница новых репетиций, а вместе с этим и паранойя угнаться за абсолютом качества. Постоянные корректировки сводили с ума всех коллег. «Константин Сергеич, у нас актёры вешаться скоро начнут», — прозрачно намекали фурии за чрезмерность, подбивая на принудительные выходные. Конечно, Костю отпустили с благословением (не так страшен худрук, как его малюют).

На закатном горизонте показалась земля обетованная: покосившийся уже как с десяток лет заборчик, а прямо за ним, среди яблонь и тяжёлых кустов с ягодами, скромный двухэтажный домик. В груди Костика снова захныкало, теперь от радости.

— Я дома! — завопил мужчина, растерявший всю жеманность ещё на станции.

Странно представить, как прежде в этих скрипящих квадратах помещалось целое семейство. Страннее, что люди вырастают из домов быстрее, чем из одежд. Стены, встречающие гостеприимством в любой известный час, вдруг начинают жать, душить, раздражать. Теперь одному Костику здесь впору. Родителей в М. не затащить было который год. Ссылались по обыкновению на командировки, мигрени или путёвку в Гагры, — на курорте отдыхалось теплее.

— Дуралей, можно ль так пенсионеров на ночь глядя пугать? У Верочки сердце слабое, я не лучше! — Не по годам шустро по каменной дорожке заскакал Кирилл Степанович, позабывший о больных коленях. «Воздействие медикаментозного адреналина, видимо», — успел подумать Костя, обнимая деда.

На любом десятке лет человеку полезно заглядывать в детство, возвращаться к местам памяти. Ребёнком впервые (а для некоторых и единожды) можно почувствовать силу атланта, удерживающего целый мир. В детстве всё как-то проще, зрячее, добрее. В детстве ты находишь себя будущего. Был бы сейчас отец Константина колеоптерологом, не очаруй его копание в жучках и охота за ними же с самодельным сачком? Дед повторял часто: «Бегал босоногий средь растительности, всю ягоду с цветами потопчет, как заведёт речи об усатиках — не заткнёшь! Учёный растёт». Так и случилось. Перебравшись в город и даже выбив университетское общежитие, учёный настолько увлёкся процессами жизнедеятельности летающих-ползающих, что родители остались безынтересными.

В окне показалась охающая бабушка:

— Мальчишки, ну хватит вам на пороге жаться. Костик, умывайся, раздевайся, я сейчас пирожков быстренько состряпаю! Исхудал снова... Без помочей с грузиками скоро летать начнёшь.

Всё здесь осталось запечатлённым во времени: и запахи, и голоса, и придуманные однажды традиции. Всё здесь осталось знакомым. Скромный участок с покосившимся забором заменял Константину религиозный оазис, о котором в большом городе говорить было, в общем-то, не принято. Профессия, разумеется, обязывала купаться в рефлексивной густоте дум, но такое ныряние чаще преследовало прагматическую цель. Чувствуй, чтобы выполнить план. Чувствуй для других, чтобы поддеть нечто укутанное в несколько слоёв заскорузлости. В М. Костя мог позволить себе роскошь — чувствовать исключительно для себя, не мучая два сердечно-умственных органа задачей как бы конвертировать неосязаемое в шелестящие бумажки для большой сцены.

— Ба, какие пирожки на ночь глядя?

— Конфеты?

—Я меры не знаю в сладком, а если начальство обяжет лицедействовать? В гримёрке убьют за улики на брюхе или, что ещё хуже, щеках.

— До брюха, родной, тебе ещё кушать и кушать. А лицо перед работой умоешь, как любой порядочный человек. Крошки, между прочим, смываются.

На кухне под тихие перезвоны посуды и мурлыканье патефона хотелось распластаться в безвременной неге. Запахло разнотравьем. Чай всегда получался вкусным, хотя за пропорциями ингредиентов никто не следил — рвали с огорода всё, что попадётся под руку.

— Юла юлой, чес-слово. Фуршет на завтрашний день перенести можно, — смеётся за суетливостью супруги Кирилл Степанович, ласково целуя морщинистую щёку. — Отдохни — кипяточек стынет.

Костя всегда поражался, как испещрённые штрихами прожитого времени бабушка с дедушкой не растеряли молодости. Отец наверняка бы нашёл доводы, выписанные в строчку — обязательно про пользу свежего воздуха и сбалансированное питание. Веря журналам, выпускающим в печать универсальные советы, человек вовсе мог жить вечно — как экспонат для научного наблюдения. Нет, дедушка и бабушка оставались молодыми, придерживаясь лишь одного рецепта — любви. Чувство избито истинами мыслителей и останется лакомым предметом обсуждения для будущих, но суть его, непереводимая в слово, неизменна. Любовь — она же про всё, она непременно про каждого. Она точнее и необъяснимей науки.

— А папка как, на связь выходит? — с плохо скрываемой горечью полюбопытствовал дедушка.

— Мы созваниваемся, — уклончиво прошелестел Костя. — Приехать тоже обещал. — Последнее выдумывается, и это очевидно каждому.

— Вот и проверим... — Улыбка надламывается. — Обещал, как же. Его так часто посылали к чёртовой матери, что к собственной уже не успевает. А у него и отец ещё живой, между прочим...

— Деда!

— Кирюша!

— А чегось? Он среди жуков и сам на подопытных похож стал. Возится на месте, жужжит, коли приблизится кто... — На плечо Кирилла Степановича мягко опускается рука супруги. — Ладно, не будем. Я не из-за яда ропщу, скучаем мы.

— Надо бы Стрельцовых на лото позвать. — Не давая безмолвному сожалению застыть в комнате, бабушка уже строит планы на деревенский чемпионат удачи среди соседей. — Картонок хватить должно.

— Главное, чтоб денег хватило, Верунчик. У соседей.

— Так-так, вот и причина, почему вы от города открещиваетесь? Боитесь, прикроют вашу азартную деятельность, м? — хохочет Костя. — А картами балуетесь?

— Ой, дед твой шулер! С ним связываться себе дороже.

— Меня научишь? — Глаза театрала загорелись. — Мне для интереса и непредвиденных обстоятельств. В крайности обещаю не впадать, честно.

— На чердаке колода есть. В ящике с игрушками и твоими костюмами детскими. Мы карты в спектакле твоём задействовали, помнишь?

Заведённый сиюминутной целью, Костик сорвался с места, скользя носками по полу. Руки чесались от встречи с артефактами памяти: на чердаке, в далёком детстве, нашлась точка опоры, определившая настоящее.

Вслепую нажалась педалька, лампочка Ильича позволяла передвигаться по чердаку безопасно. Вытягиваться в полный рост Константин не рисковал — плечи упрутся в потолок раньше головы. Все коробочки с ящичками выстроены аккуратно и подписаны маркером: игрушки, ёлочные украшения, посуда, ткани для пошива... Костя точно уверен, что чердак — настоящая сокровищница. Выпотроши одно из хранилищ — вывалятся позабытые года.

Школьником он впервые заразился здесь искусством, тогда ещё не вкладывая в это громкое слово ничего, кроме интересности. В коробках своего часа дожидались книги, выпуски «Юности» и вырезки газет. Старые одежды, которые носить уже было стыдно, а пускать на тряпки жалко, перевоплотились в кожу героев пьес и романов. Ужаленный историями, Костя не хотел расставаться с новым чувством, он намеревался выпустить фантазии на волю, познакомить их с людьми — даже с теми, кто чурался книг или мыслей, уходящих за строгие границы бытовых дилемм.

В то лето дедушка с бабушкой вызвались помочь с дебютом Костика: вместе разучивали роли и гримировались подручными средствами под образы заявленного спектакля. Малолетний актёр, примеряя повадки и голоса вдруг оживших со страниц персонажей, приходил в небывалый восторг. Немного погодя, порывался изобразить нечто личного сочинения, охотно делясь идеями с ребятнёй. Домик постепенно становился местным театром.

Увлечённость Костика отец не разделял, мать умилительно посмеивалась. Родитель раздосадованно цокал на безразличие к подаренным энциклопедиям о животном мире, попадавшим в руки исключительно в качестве домашнего задания. Тем не менее противиться привычке сына к чтению, пусть и художественных текстов, учёный не мог. Мирился и с кривляниями напротив зеркала, но ровно до тех пор, пока не узнал о твёрдом намерении выпускника отнести документы в театральные вузы. Отец обозвал упёртость глупостью. Ладно, династии учёных не суждено начаться, так другие кормящие ремёсла остаются. В работе главным должно быть расписание — выверенного пути, зарплаты, кормёжки, — а сомнительные прочерки в обязательном «ГОСТе» кажутся неблагодарным альтруизмом. Идейность, по заверению отца, хороша только в короткой юности. Да и как жизнь положить на то, что не поддаётся никаким измерительным системам, графикам? Дедушка настаивал, что настоящая глупость — обвязывать себя подушками, мешая потехе превратиться в цель взрослого человека. Ну если хочется, скребётся и просится наружу — нельзя препятствовать мечте стать смыслом жизни.

Прошло почти двадцать лет с первого спектакля. Косте привычна настоящая сцена, по нраву нескончаемая суматоха и в удовольствие накопленные причуды. Он убеждён, что нашёл себя на чердаке — вот прямо здесь, среди веером разложенных книг, пёстрых тканей и летающей в воздухе пыли. Но самое главное, научился верить в исполнимость любых идей.

— Где ты там застрял? Дед сейчас всё сладкое подъест! — послышалось с первого этажа.

— Ну те здрасьте, а я чего, зря челюсть не вынимал? Как чуял, рано ко сну готовиться.

— Кирюша!

А карты и правда нашлись в предполагаемом месте. Поутру надо выведать у деда, умеет ли фокусничать с ними. Всяко навык пригодится где-нибудь.