— Не кричи! Ты не дома, а в общественном транспорте. Посмотри, как ты сидишь: вся скрючилась, пальцы к телефону приросли. Если продолжишь так, у тебя вырастет горб и всё будет болеть.

Пожилая дама смотрит на девочку лет двенадцати сверху вниз. Безупречно прямая спина, руки, обтянутые чёрными кружевными перчатками, на безымянном пальце — серебряное кольцо с крупным красным камнем.

Девочка сидит напротив неё. Не одна, рядом — подруга, её ровесница. Десять минут назад они стояли и приглушённо хихикали. Ни нахохлившиеся пассажирки, ни хмурые пассажиры, ни серая городская зима, проплывающая за запотевшими окнами, не уменьшали их радости.

Когда автобус распахнул двери у метро, неподалёку от девочек освободилось два места. Подруги посмотрели друг на друга, на сиденья и по сторонам. Людей стало меньше, но тут и там возвышались взрослые, которые то ли не замечали свободные места, то ли не хотели их занимать. Девочки спросили: возможно, кто-то хочет присесть? Однако желающих не нашлось: все, к кому они обращались, качали головами. Пересмеиваясь и перешёптываясь, девочки сели на свободные места и запустили игру на телефоне. Игра шла беззвучно, но динамично: то и дело одна из них негромко ахала, азартно пихала другую локтем, тихо приговаривая «Слева, обходи слева!» или «О не-э-э-эт, только не это!».

Терпение пожилой дамы лопнуло на реплике «Получилось!».

— Правильно! Совсем распустилась молодёжь! Совершенно не умеют себя вести.

Женщина средних лет сидит слева от пожилой дамы. Плечи клонятся вперёд, как пушица под ветром.

Улыбки девочек, секунду назад живые, замирают и вот-вот растают.

У меня застучала кровь в ушах. Головная боль, терпимая до этого, набирает обороты.

Я закрываю глаза. Очень хорошо помню себя, когда мне было двенадцать. Неважно, что с тех пор прошли уже сотни лет: ощущения яркие, как северное сияние. И пронзительные, как зимний воздух.

— ...Мне правда очень жаль.

Хозяйка севера, высокая женщина в белоснежном платье и с превосходно прямой спиной, вздохнула. Глаза, льдисто-голубые, чуть увлажнились, когда она взглянула на нас.

— Неужели совсем ничего нельзя сделать? — Бабушка сидела у стола в центре комнаты. Я давно заметила: нервничая или огорчаясь, она начинает поправлять передник. Вот и сейчас её руки как будто жили своей жизнью, плавно разглаживая никому не видимые складки на поверхности идеально ровного фартука.

— Единственное, что я могу, — ненадолго приостановить движение осколков к сердцу. Я заморожу его и заберу с собой, но ты же понимаешь, вечность так продолжаться не может. Вернее, как — может, конечно. Но толку от этого не будет. Чем дольше он у меня, тем меньше шансов, что он сумеет ожить. Я много раз видела это с розами. Щепотка мороза делает цветы свежее и ярче летом, но долгие холода их убивают.

Бабушка вздохнула и посмотрела на меня.

— Я попробую найти что-то ещё. Если не выйдет... Придётся тебе, милая, идти искать, как нам вынуть осколки из его глаз и сердца.

Я кивнула. Пока не до конца понимая, на что соглашаюсь. Но предстоящее путешествие выглядело скорее захватывающим, чем страшным. Застрявшие в теле осколки волшебного зеркала, искажающие всё, на что падает взгляд, омертвляющие всё живое, — дело серьёзное. Я немножко гордилась тем, что могу хотя бы попробовать справиться с ним сама. Ещё мне было очень жаль названого брата. Я злилась: то, что произошло с ним, неправильно и нечестно.

— Прости меня, маленькая. Если бы я могла, я бы пошла сама. — Бабушка ещё раз вздохнула, сцепила руки в замок и перевела взгляд на женщину в белом. — Спасибо тебе. Хоть немножко, но выиграем время. А там видно будет.

Бабушка старалась как могла. Перерыла сотню книг, писала всем знакомым ведьмам, учёным и знахаркам. Хмурилась, читая их ответы. Вечерами шила мне ботинки, пекла пироги или просто молча сидела, глядя на огонь в очаге.

Временами я обводила глазами комнату, в которой мы часто играли с братом. Мне казалось, всё это понарошку: сейчас он постучит в дверь, мы сядем у очага и будем рассматривать картинки в книжке со сказками. Или пойдём на площадь играть в снежки и кататься на санках. Но комната оставалась пустой.

Я старалась не вспоминать, что в последние дни перед появлением белой женщины жизнь с братом сделалась совсем невыносимой. Не только из-за того, как он себя вёл. Чем глубже уходили осколки в его сердце и глаза, тем сильнее у меня болела голова, когда он оказывался рядом.

Так продолжалось до весны. Когда первые ласточки вернулись в город, мы с бабушкой поняли — пора. Бабушка дала мне крепкие ботинки, удобные штаны, рубашку и плащ, собрала полный рюкзак еды. Я видела: она держится, чтобы не заплакать. У меня тоже глаза были на мокром месте: уходить было ужасно грустно. В то же время мне не терпелось отправиться в путь. Не было нужды искать, где мой брат, это я знала и так. Главный вопрос, на который мне предстояло найти ответ: как вытащить осколки волшебного зеркала из его глаз и сердца?

Путешествие получилось долгим. Я видела колдунью, у которой есть сад со всеми на свете цветами. Видела принцев и принцесс, говорящих ворон и страшных разбойников, лихую атаманшу и её гордую дочь, статных оленей, шаманку и ведьму севера. Никто из них не помог мне узнать ответ, хоть все очень старались.

Иногда мне попадались те, кто, как и брат, носили осколки волшебного зеркала внутри. Таких я научилась отличать с первого взгляда — по ледяному блеску в глазах, по холоду голоса, по злым нотам, скользившим в смехе. Но главное — по головной боли, которая усиливалась, стоило кому-то из них появиться поблизости.

Мне не оставалось ничего другого, как идти дальше на север. Туда, где жила женщина в белом, под присмотром которой был мой названый брат. С каждым шагом дни становились всё короче. Ночами я видела, как бежали по холмам лисы: когда они взмахивали хвостами, снежные искры взлетали вверх и сияли зелёными огнями в небе. А я шла, и шла, и шла, и шла.

Злилась. На себя, на бабушку, на брата, на дурацкие осколки и на то, что не узнала, как их вытащить. Я понимала, что бабушка и правда не могла отправиться его спасать. Но почему это должна делать я? Почему я — всегда? Почему уступала ему, когда он рвал мои книги? Молчала, когда он сорвал и растоптал розы, которые мы с бабушкой внесли в дом с первыми заморозками? Как была выше этого, когда обнаружила в своей кровати дохлых крыс? Я шла вперёд и вперёд, оставляя позади всех, кого полюбила я и кто полюбил меня, — ради чего? Ради мальчишки, который, возможно, меня уже не помнил?

Я помнила всех, кого встретила на своём пути. Смеющиеся глаза дочери атаманши, тёплое пожатие рук принцессы и принца, ворон, которые смешно картавили и страшно переживали, когда я покидала дворец. Я помнила их ярко — и почти не помнила брата. Но как раз это неудивительно. Те, кто, как и брат, ранены осколками волшебного зеркала, очень быстро теряют лицо.

— ...Лучше ему не стало. Хуже тоже, и в нашем случае это уже успех, — женщина в белом говорила тихо — так, чтобы брат, сидящий в центре огромной ледяной залы, посреди замёрзшего озера, не мог услышать ни слова.

Я подошла к брату. Он был бледен, не смотрел на меня, всё перебирал и перебирал льдинки на полу. Я осторожно обхватила его ладонь своими.

— Дыхание становится ветром, ветер бурей, буря волнуется, но стихает, всегда стихает в конце. Я видела тех, кто, как и ты, наполовину умер. Я видела тех, кто живее всех живых, сияет ярче костра, разведённого долгой северной ночью. Я слышала тишину и слышала грохот выстрелов. Я знаю, о чём говорят деревья в лесу и сколько лисов нужно, чтобы зажечь огни в небе. Я ехала на спине северного оленя и пила молоко важенок, видела звёзды так близко, как сейчас тебя. Я знаю много, но чего я не знаю — как оживить мёртвое, как вынуть осколки, которые убьют тебя медленнее холода, быстрее смерти, которая придёт за тобой — позже, гораздо позже — и найдёт только тело, но не тебя. Потому что тебя уже не будет, как не будет роз, которые, помнишь, мы выращивали вместе. Не будет книжки с картинками и бабушки, которая сейчас ждёт тебя домой.

Я хотела спасти тебя, но не могу. Могу только держать тебя за руку, надеяться, что ты меня слышишь. А ещё у меня невыносимо болит голова. Я чувствую, как ты становишься меньше, чем мог бы, ускользаешь прямо сейчас — дальше, в глубь зеркала, за которым нет ничего, кроме теней и бликов. Если тебе и встретятся принцесса и принц, вороны и маленькая разбойница — сумеешь ли ты разглядеть их? Останется ли в тебе кто-то, кто мог бы увидеть их?

Ты меня слышишь, Кай? Ты меня слышишь?

Я почувствовала, как мои ладони что-то обожгло. Рука брата, ледяная до этого, потеплела, а слёзы, стекающие ровными дорожками по его щекам, оказались горячее крови.

Головная боль, пульсировавшая в висках, полностью исчезла. На лёд со звоном упали три зеркальных кусочка. Я осторожно взяла их за края, завернула в платок и спрятала в карман. Кажется, именно тогда я поняла: мне не будет покоя, пока я не соберу все осколки, которые разлетелись по свету. Склею их заново, а дальше... как знать? Возможно, найду и поколочу того, кто это волшебное зеркало придумал и разбил.

Потом мы вернулись домой. Кай вырос и стал математиком, на досуге сочинял сказки. Женился на хорошей девушке, у них двое детей. Я выросла и стала охотницей, какое-то время жила в родном городе, а потом собралась в путь. Бабушка мне сказала: «Знаю, о чём ты думаешь. Знаю, что бесполезно отговаривать. Пробуй, конечно, и помни: где бы ты ни оказалась, я всегда буду готова прийти на помощь. А ещё — никогда не стыдно остановиться, если тебе этого захочется».

Всё получилось... интересно. За одну жизнь я, конечно, успела немного, но кое-что всё-таки успела. Перед тем как я умерла, ко мне пришла женщина в белом.

Теперь у меня не осталось времени, но есть вечность. Мы работаем с хозяйкой Севера в паре. Сначала она замораживает зеркальные занозы, не даёт им уйти в глубь сердца. Затем я грею, вынимаю и прячу осколок к себе в карман. А сердце, раненое, но живое, отпускаю. Выздоравливает медленно, но рано или поздно заживает — всегда.

...Автобус останавливается, чтобы выпустить очередную стайку пассажиров, переваливается с боку на бок и едет дальше. Девочки молча смотрят в окно, пожилая дама с безупречно прямой спиной и женщина с усталыми плечами о чём-то переговариваются.

Я вижу их. В темноте, под закрытыми веками. Огоньки живые — вопреки всему хламу, которым обрастает человек во время путешествия по жизни. У кого-то ярче, у кого-то бледнее, но есть у всех.

Я нахожу огонёк пожилой дамы. Всматриваюсь в самую сердцевину. Постепенно проступает картинка, запаянная в ледяной шарик. Вижу девочку — маленькую, в слезах, свернувшуюся в клубок под одеялом после очередного скандала с родителями на тему «Не хочу на балет, учительница сказала, что я как толстая горбатая корова на льду». Вижу кусочек зеркала, сияющий в уголке глаза.

Я обнимаю шар ладонями и грею. Постепенно лёд тает, и вот он, осколок — забираю и прячу.

— Ой!

Пожилая дама трёт глаза платком. Оглядывается по сторонам, жестом прерывает рассказ соседки и отворачивается.

До конечной остановки все едут молча. Я вижу, как вздрагивают губы пожилой дамы, когда та смотрит на девочек — как будто новые, другие, не обидные слова появляются, но пока не решаются прозвучать.

Вот они встретились взглядами. Девочки робко улыбнулись, а дама вздрогнула, сжала платок и посмотрела в окно.

Наблюдаю за ними краем глаза, пока вытаскиваю ещё несколько осколков, на этот раз из сердца женщины с усталыми плечами. Головная боль стихла — значит, здесь охота закончена.

На выходе из автобуса девочки подходят к пожилой даме и осторожно берут её за руку.

— Мы на вас не сердимся. И вы, пожалуйста, не сердитесь.

Дама кивает. Я вижу, как её губы снова вздрагивают — ещё не в улыбке, но уже в её тени. Девочки уходят, пересмеиваясь и перешёптываясь. Ни зимняя слякоть, ни навалившиеся на небо тучи, готовые обрушиться на город снегопадом, не уменьшают их радости. Пожилая дама стоит, глядя им вслед. Затем вздыхает и медленно идёт в другую сторону.

Я ухожу быстро, затем бегу, чуть не взлетаю и хохочу. Я собрала почти всё зеркало. Осталось найти ещё несколько фрагментов.

И тогда берегись. Берегись. Берегись!