— Павлуша, ужин готов. Идём кушать.

Она называет меня Павлушей уже тридцать пять лет. Каждый день. Утром она провожает меня на работу. Вечером готовит ужин. Я всегда должен с ней ужинать.

Кроме Павлуши может назвать Павликом или Павлюсей. Сколько ещё было этих уменьшительно-ласкательных имён — Павлёнок, Павочка, Павуська. Она никогда не называла меня Павлом. Это имя выбрал отец. Она ненавидела его. Имя. А может и отца. Я никогда не видел их счастливыми. Впрочем, самого отца я видел недолго. Он исчез в мои семь. Растворился в работе, по словам матери. Я не скучал по нему, но скучал по своему имени. Только отец называл меня Павлом. Во дворе и в школе я для всех был Павлухой. А для матери...

— Павлуша, ужин готов. Идём кушать, — повторила она с нетерпением.

Я не смог ей ответить. Я словно онемел. Я не хотел сидеть с ней за одним столом, разговаривать с ней, смеяться над её шутками. С немотой пришла пустота.

Я собрался и вышел на улицу, понёс пустоту по городу. Думал выпить, но при мысли о спиртном начало подташнивать. Подумал ещё позвонить кому-то из друзей. Но, представив, что придётся разговаривать, а может, и встречаться, делать заинтересованное лицо, ощутил усталость.

С появлением пустоты сломался во мне какой-то механизм. Бывают такие игрушки, их заводишь, и они двигаются. Машинки и паровозики едут, куклы поют песни и танцуют. А когда механизм ломается, игрушка просто перестаёт заводиться. Такое произошло и со мной.

Мать звонила и писала сообщения. Пиликанье телефона стало раздражать, и я его отключил. Потом дошёл до центрального парка и сел на скамейку рядом с прудом.

В пруду плавали утки. Я смотрел на них, а внутри что-то кололо. Они просто плавали, жрали булки, которые кидали им посетители парка. Эти крякающие твари ни о чём не думали. Их жизнь была простой, прозрачной и честной — жратва и размножение. Больше ничего и не надо.

Я знал одного парня по кличке Струп. При встрече я всегда посмеивался над ним. Над его тупостью. Этого придурка интересовали только две вещи — пицца и секс. Да, обычно я насмехался над ним, а тогда в парке мне жутко захотелось стать таким же, как он. Тупым дегенератом, отпускающим пошлые шутки. Я тоже захотел жрать пиццу, громко чавкая и рыгая, а потом облизывать жирные пальцы.

Интересно, как бы на это отреагировала мать? Её культурный сыночек превратился в чавкающую свинью. Свинью, обсуждающую сиськи очередной звезды. Свинью, выставляющую на обозрение свою интимную жизнь.

Как бы я не презирал Струпа, но он был свободен. В отличие от меня.

Я же с самого начала был её игрушкой. Красивый мальчик в нарядных костюмчиках. Музыкальная школа, бесконечные походы по музеям и театрам. Она так гордилась тем, что я расту образованным и культурным. Она выбирала мне одежду. Таскала по своим подружкам и знакомила с их детьми. Формировала круг общения. Мои друзья — её заслуга.

Я смотрел на уток. А потом взял маленький камешек и кинул его. По воде пошли круги. Утки начали испуганно крякать. Это кряканье вывело меня из себя. Я начал загребать песок и камешки ладонями, и швырять в уток прямо горстями. Утки отплывали подальше от берега. А я всё равно старался попасть в них. Я швырял и швырял песок с камнями. Бегал вдоль берега, что-то кричал и матерился. Потом устал и свалился прямо на берегу. Долго лежал на спине и смотрел в небо.

Пустота оказалась тяжёлой. Она навалилась на тело и придавила его к земле. Я даже не пытался подняться и продолжил лежать. Когда стемнело, начал разглядывать звёзды. С пустотой смотреть на них было интереснее. Раньше ночным небом я любовался наскоками. Обычно во время редких выездов на природу с друзьями. «Вон Млечный Путь, а вон Медведица», — говорил кто-то из нас, а остальные задирали головы, угукали и снова возвращались к анекдотам, песням под гитару, шашлыкам. Сейчас же я понял, насколько недооценивал красоту звёздного неба.

Утки, звёзды. Наверное, так сходят с ума. Отрываются от чёткого ежедневного плана, разрывают привычные жизненные связи, а потом валяются в парке на земле, подумал я и задремал.

В три часа ночи проснулся от холода и поплёлся домой. Мать не спала и накинулась на меня с укорами:

— Павлуша, как это понимать? Почему ты такой грязный? Что случилось? Где ты пропадал?

Я молча прошёл в свою комнату.

Она стояла под дверью и всё что-то спрашивала, спрашивала. Я же зарылся лицом в подушку и уснул.

Утром она снова называла меня Павлушей, ругалась и укоряла.

— Мама, я съезжаю, — сказал я.

После этих слов внутри меня что-то щёлкнуло. Сломанный механизм начал налаживаться. Внутри появилась сила, а может она была и раньше. Просто спала.

— И ещё... — я слегка помедлил, а потом выдал то, что давно просилось наружу: — Зови меня Павел, мама. Зови меня Павел.