Весь Кишинёв знал бы Лейба Шлифера как тихого усердного парня с умелыми руками, если бы тот почаще выходил из хозяйской мастерской. Но Лейб дотемна, сгорбившись, сидел за столом с лупой на глазу и паял, соединял, шлифовал, полировал. В темноте он выходил на улицу, добирался до съёмной комнаты, скромно ужинал и проваливался в сон на узкой кровати. Что снилось Лейбу? Невиданные птицы, дивные цветы, чудные звери? Или сразу готовые броши, ожерелья, перстни, которые выходили днём из его рук? Никто не знал: Лейб был неразговорчив. Он мог бы перейти в старшие мастера, но уволился с лучшими рекомендациями, взял заём у владельца табачной фабрики Лившица и открыл ювелирную лавку. Свою. Через год Лейб с процентами вернул заём и встретил Файгу.

Кто она была? Сирота, дочь лудильщика, которая воспитывалась из милости в доме ребе Исаака. Что она знала? Всё, что положено девушке знать: кухонную работу, шитьё, домашний обиход, послушание и ожидание. Если бы нашёлся добрый человек, готовый взять за себя бесприданницу, Файгу отдали бы ему в жёны. А если бы такового не нашлось — работы в доме ребе Исаака хватило бы до старости.

Где мог Лейб увидеть Файгу, если в своей лавке просиживал дотемна, как раньше в хозяйской мастерской? Уму непостижимо. Но однажды он пришёл в дом ребе, наряженный в широкополую шляпу, сюртук и малый талис, и сказал, что хочет жениться. И объяснил — на ком.

Когда Файгу, спешно одетую в лучшее, второе её платье, ввели в комнату, сидящий у стены молодой человек вскочил, да так неловко, что стул опрокинулся. Она успела рассмотреть его глаза, пока тот подходил, а больше ничего не успела. Оказалось, что молодой человек уже стоит рядом и держит её за руку. Файга подумала, что пальцы у неё холодные, и незнакомец может замёрзнуть.

— Я Лейб Шлифер. Выходи за меня, зискейт.

Так он перестал быть незнакомцем.

Файга кивнула.

— Смотри, что я для тебя сделал.

Лейб достал из кармана небольшую, в пол-ладони, коробочку и раскрыл. Там лежала самая красивая вещь, какую видела Файга. Паучок размером с полпальца, с гладкой коричневой спинкой, металлической головой и лапками, с крохотными сверкающими глазками. Казалось, паучок выбежит сейчас из коробочки и начнёт вить золотую нитку.

Они хорошо жили. Лейб всё так же сидел в лавке дотемна, но уходил оттуда уже не в комнату, а в небольшой дом на Кузнечной. Файга каждый день, кроме субботы, мыла и скоблила этот дом, стряпала, полоскала пелёнки. Первый сын, Гершель, родился через год после свадьбы. Ещё через три года родился Яков. Паучка, первый подарок мужа, Файга всегда носила на груди, перекалывая брошь с платья на платье. Тот поблёскивал спинкой и каждый день ткал свою нить.

В апреле первая сирень пеной заполняет кишинёвские улицы. Тем утром к Шлиферам заглянула мадам Ящева, жена письмоводителя с соседней улицы. Файга долго не могла сообразить, о чём та говорит. Погром? Какой может быть погром в пасхальные дни? Куда же ей идти из дома? На столе доходит тесто, Лейб скоро вернётся из синагоги, а старший мальчик побежал за сахаром. Однако с улицы волной вливался в окно шум, похожий на отдалённый рёв большого зверя. Послышались выстрелы, и тогда Файга узнала этот шум. Она оглянулась на мадам Ящеву, которая стояла, закусив губу и прислушиваясь.

— Бегите за старшим мальчиком, мадам Шлифер, а потом к нам. Маленького я заберу сейчас.

Файга металась по улицам и видела, как дерутся у взломанных дверей, как вытаскивают узлы из наволочек и скатертей, как невозмутимо шествует мимо казачий разъезд. На волосы оседал пух из разодранных перин, и приторно-сладко пахло сиренью. Когда из переулка выскочил оцарапанный Гершель с круглыми глазами, Файга схватила его за руку, подобрала юбку и бросилась к дому Ящевых. На калитке у них мелом был начерчен крест, а окна заставлены иконами — чтобы сразу было видно: православный дом. В маленькой задней комнате сидели две соседки с грудными детьми и растерянный Яков. Файга опустилась на пол, потому что ноги перестали держать, и обняла сыновей. Так день и ночь они ждали в православном доме, пока всё не кончится.

Файга не видела, как разносили их лавку, как деловито поддевали ломом замок, скопом вышибали крепкую дверь, как мужики с тяжёлыми загривками отогнали от входа босяков и сами ринулись внутрь. Лейба, едва живого, она нашла в Еврейской больнице. В лавке остался лишь пустой фермуар, обтянутый бархатом. Бог в конце концов оказался милостив к Лейбу Шлиферу — тот мучился совсем недолго. Гершель, теперь старший мужчина в семье, прочитал над могилой отца кадиш.

Община собрала для Файги немного денег, а ещё ей удалось продать инструменты Лейба, которые каким-то чудом никто не прихватил из разорённого дома. Ребе Исаак дал адрес приличного постоялого двора и написал своим одесским знакомым. Через две недели после похорон Файга с детьми села в Тирасполе в зелёный поездной вагон третьего класса. Они вышли на привокзальную площадь, ошалевшие от качки и грохота. Запах сена, потных лошадей, навоза и незнакомых цветов мягко обхватил приезжих. Файга высмотрела извозчика, который казался чуть менее нахальным, чем остальные, но всё равно ахнула, услышав цену.

В коляске Яков привалился к матери и засопел, а Гершель крутил головой и оглядывался по сторонам. Файга тоже оглядывалась. Большой нарядный город, красуясь, распахивал объятия и гомонил вовсю.

— Смотри, мама! — дёрнул её за руку Гершель, показывая на четырёхэтажный дом, облепленный украшениями.

Постепенно улицы становились проще, дома ниже и беднее, и постоялый двор оказался совсем не шикарным. Файга вручила задаток управляющему, накормила и уложила мальчиков, опустилась на узкую кровать и уткнулась в сероватую подушку. Здесь она впервые заплакала с того утра. Когда слёзы иссякли, Файга сняла платье, отколола паучка, положила под подушку вместе с кошельком и крепко заснула. Тоже впервые с того утра.

Файга знала, что выкрутится, придумает что-нибудь и поставит детей на ноги в этом городе. Но пока ничего не придумывалось, кишинёвские деньги таяли, таяли и растаяли наконец. Остался только паучок. Файга не зря столько лет была женой ювелира — она знала, что в ломбарде за брошь много не дадут. Поэтому отправилась в ювелирные лавки на Екатерининской. Приказчики с облитыми бриллиантином головами разглядывали паучка и морщились, сбивая цену: работа искусная, но слишком вызывающая форма, да камень не очень хорош...

В последней лавке с неприметной вывеской приказчика не было. Худощавый седой хозяин в кипе окинул Файгу цепким взглядом и строго поинтересовался:

— Что у вас, мадам?

Она достала из сумки паучка и положила на прилавок. Хозяин взял лупу и принялся разглядывать брошь, что-то бормоча. Потом перевернул паучка брюшком кверху и нахмурился.

— Чьё это клеймо?

— Моего мужа, Лейба Шлифера.

— Вот как... Где же он сам?

Файга рассказала ему всё. Старик отмахивался, как будто не хотел её слышать, но не прерывал. Когда Файга закончила, он спросил:

— Сколько вы хотите за эту вещь?

— Сто рублей.

— Вы с ума сошли, мадам Шлифер? Она стоит минимум двести. Беру. — Старик скрипнул ящиком, достал деньги и выложил на прилавок веер кредиток.

Когда дверь за ошеломлённой Файгой закрылась, хозяин снова взял в руки лупу. Он разглядывал работу своего ученика, придурковатого Лейбы, упрямого шлимазла, у которого руки вечно чесались сделать не так, как сказано. Тонкий солнечный луч скользил по столу, и рубиновые глазки паучка вспыхивали огнём.