Знаешь, гаджо, раз в сорок лет в один скучный город врывается, лишая его спокойствия, весёлый, отчаянный и злой цыганский барон Южный Ветер. Он лихо дебоширит и с размахом кутит. Оглушительно свистит, задирает девушкам юбки, срывает бельё с верёвок, а двери с петель. Он крадёт всё, что плохо лежит: листья с деревьев, мусор с улиц, зонтики из рук. От него разбегаются по домам, но он и там не оставляет никого в покое. Гасит свечи, скрипит оконными рамами, выдувает из семейных очагов мир и лад, вырывает из ладоней и отправляет адресатам недописанные письма, достаёт припрятанную бутылку жгучего виски и пьёт без тостов.

У него длинные лунно-седые волосы, молодое лицо, пурпурное бархатное сердце и прокуренная душа. Его никто не ждёт в его замке-гнезде на острой, как ледяная игла, скале, что проткнула небо на краю земли. Где вокруг на сорок миль вылизанная пустошь, на которой растёт только дурман-трава, а гранитный берег грызёт седой пёс-океан. Южный Ветер там не бывает, он забыл, где его дом, и его мотает по земле, как перекати-поле. Он бы рад остановиться, но не знает как. В его волосах дым чужих костров, на сапогах пыль дальних стран, на полах плаща морская соль и белый песок затерянных пляжей.

Его не любят, гаджо. Он, видишь ли, выдувает своим жарким дыханием всё наносное, оставляя после себя только голые обглоданные души. От него не спрячешься, его не обманешь. Он приносит за собой запахи не случившихся приключений и обрывки забытых надежд. Он крадёт и уводит послушных детей, бросает благовоспитанных матрон в объятия дешёвых жиголо, а почтенных отцов семейств гонит в бордель, где они мешают пьяные слёзы с вином, вспоминая о том, кем не стали, пока Южный Ветер обнуляет всё вокруг, возвращает всё на круги своя и сбрасывает людей до заводских настроек.

Говорят, гаджо, он был лучшим в ветреной стране, откуда родом. Его любила рыжеволосая девочка-весна и расчёсывала ему волосы своим гребнем. Он был расхристанный, босой, весёлый и дурной. Он украл острый гвоздь, когда распинали Христа, и с тех пор ему можно брать всё, на что он положит глаз, но за это у него навсегда отняли сон и покой. И с той поры он несётся из города в город, смеётся и рыдает, гудит водостоками, гремит плохо пригнанными карнизами и хлопает парусиновыми навесами в кафе. Он весёлый вор, которого не схватить за руку, не заковать в кандалы, не запереть в тюрьму. Он не помнит своего имени или не хочет его называть, и в разных странах кличут его по-разному: то Ворон, то Тагари, то Мито.

Знаешь, гаджо, с его приходом люди закрываются на все замки и молятся, чтобы он прошёл стороной, втайне желая, чтобы он взломал и их дверь тоже. Его все сторонятся и недолюбливают. Только одна девочка-птица, такая же гаджо, как и ты, рада ему. Та, кто кормит всех бездомных кошек в округе, целыми днями плетёт странные штуки из разноцветных нитей, бисера, мягких пёрышек и колокольчиков и боится спать в темноте. В её доме нет окон и дверей, у неё нечего брать, она сама всё раздала. Её память хрупка, как снежинка, и столь же недолговечна — так сильно она не хочет помнить о том, что с ней сделали. Она целыми днями молчит, перебирая ловкими пальцами своё вязание, но стоит Южному Ветру вступить в город, как она бросает всё и несётся на порог. Она не зовёт и ничего не просит. Просто смотрит, как беснуется Южный Ветер, как закручивает в вихрь по улицам сплетни и слухи, как сметает обрывки старых газет и глянцевых журналов, где перепечатывают друг за другом одно и то же, ненужное и глупое. Девчонка улыбается, потом громко хохочет, машет по-птичьи руками-крыльями — что с неё взять, сумасшедшая. За её спиной смеются сотни колокольчиков, а в глазах такой восторг, что Южному Ветру не по себе. Он бы рад украсть что-нибудь у Девочки-Птицы, но у неё и так ничего нет, кроме разбитых грустных колокольчиков и разноцветных ниток. Люди уже ободрали её белоснежные перья, а её крылья сломаны чужим каблуком так, что им больше не срастись.

Южный Ветер налетает, хватает девчонку за плечи, сбивает с ног, треплет одежду, опрокидывает на лопатки, терзает, а та лишь безумно скалит зубы, обхватывает лицо Южного Ветра прозрачными ладонями и смотрит-смотрит-смотрит. Смотрит, не отрываясь, в глаза, пока стихия вокруг не утихает, а Ветер не склоняет голову бессильно на щуплую узкую грудь-клетку, где колотится-рвётся чужое сердце-птица, вспоминая, что вот уже вечность не спал.

Знаешь, гаджо, раз в сорок лет замолкают смущённо колокольчики в доме городской сумасшедшей. Спит Южный Ветер, неловко улыбаясь во сне, склонив седую голову на девичью грудь. Спит, обнимая его буйную голову, девчонка, устав бояться темноты. Вздыхают облегчённо люди, собирая обрывки своего прошлого и налаживая заново мосты в старую жизнь. Склеивают осколки так, что «почти не видно», неловко мирятся, виновато улыбаются и делают вид, что ничего не было. Косятся недоверчиво на дом на отшибе с распахнутыми дверями-окнами, но там больше ничего нет, кроме тишины. Южный Ветер ночью, очнувшись ото сна, посмотрел недоверчиво, потянулся, хрустнув многолетней усталостью, и не пустился снова в безумный танец, что подобен пляске Витта, а боднул нежно Девочку-Птицу под крыло. Не рвал, не терзал, поддерживал бережно. Не мчал, не летел, а уносил сломанную птицу подальше от города, чтобы не вернуться никогда. Оставлял за собой безветрие и стоячее болото, упавших на землю воздушных змеев и мёртвые руки-крылья старых мельниц, зацветшие судьбы и несбывшиеся надежды тех, кто боится жизни.

Знаешь, гаджо, раз в сорок лет каждый может увидеть их, предвестников перемен: Южного Ветра и очнувшуюся, счастливую белую Птицу, купающую перья в его тёплых потоках. Главное, не запирай от них дверь на засов, открой свою душу и не упусти момент, когда ещё можно всё изменить. Ведь когда они уйдут, не останется ничего, кроме пыльных мёртвых страниц, тревожного долго сна, лжи, что окутывает паутиной весь дом, безветрия и отчаянья, что ты прожил не свою, а чужую жизнь, а твоя судьба ушла рано утром за цыганским табором отвергнутых надежд и смелых планов, чтобы больше не вернуться.