Настька ходила по комнате, жадно зыркала глазами и дышала так, будто только что ушла от погони. Бывшая хозяйка ещё сидела на краю кровати, обнимая чемодан, но это уже было её, Настькино, жильё. И всё это мещанское счастье — ширмочки, комоды, статуэтки, флакончики, даже почти весь гардероб той, что сидела с чемоданом, — доставалось ей. И она металась, обалдевшая, среди незнакомых предметов. Страшно худая, с тоненькой белёсой косичкой, без бровей и почти без ресниц, да ещё в огромной кожанке с чужого плеча и в таких же не по размеру сапогах, Настька не выглядела ворвавшейся советской властью, не была похожа на народного мстителя, каким себя представляла. Она напоминала испуганную птицу, случайно залетевшую в окно.

— Девочка! — позвала та, что сидела на кровати. — Раз уж ты теперь будешь тут жить, я должна рассказать тебе секрет этой комнаты.

«Девочка». От этого слова щёки её мгновенно загорелись, в висках застучала кровь.

— Молчать!

Она гневно ударила кулаком по воздуху, затем ещё и ещё раз.

— Молчать, молчать!

На третий взмах кулак задел массивный флакон на маленьком туалетном столике. Флакон упал и разбился. По дощатому полу растеклась жёлтая пахучая жидкость, а комнату заполнил приторный, удушливый аромат одеколона «Джiоконда».

— Фу, что это за гадость!

Настька бросилась к окну, распахнула его и высунулась наполовину. От этого запаха, да и от обилия вещей в комнате, хотелось бежать прочь. Но бежать было нельзя.

— Девочка, — продолжила бывшая хозяйка, будто не замечая парфюмерной катастрофы, — видишь, там на «голландке» шкатулка?

Разговор про шкатулку заинтересовал Настьку, и, забыв про запах, она отвернулась от окна, стала вертеть головой в поисках чего-то под названием «голландка». Тогда бывшая хозяйка поставила чемодан на пол, встала, подошла к противоположному углу и взяла шкатулку, стоявшую на полочке, изящно выступающей из голландской печи.

— Смотри, вот здесь серебро. Оно твоё, и ты бы его легко нашла без меня.

Настька схватила серебряный медальон так стремительно, будто, промедли она, он растает на глазах.

— Но у шкатулки есть второе отделение. В нём хранится фарфоровый ангел и несколько фотографических карточек. Если позволишь, фотографии я заберу, а вот ангел ни в коем случае не должен покидать этой комнаты. Мне его передал предыдущий хозяин квартиры с условием, что он никогда не должен её покидать.

Настька весело выхватила ангела из рук бывшей хозяйки.

— А если покинет, то что?

— Не знаю. При мне он никогда не покидал.

Настька разжала кулак и посмотрела на ангела. Это был очень белый, очень пухлый фарфоровый младенчик с коротенькими крылышками. «Жирный ангел», — подумала Настька. И вспомнила, как две зимы назад в их деревне все младенцы поумирали с голоду, как она ушла в город, искала работу, как просила милостыню у храма, но никто не давал.

— Жирный какой ангелок, — сказала Настька. — Это всё от того, что в комнате сидит, ничего не делает! А вот пусть пойдёт погуляет.

Размахнулась и швырнула «жирного» в окно.

Тут же исчезло всё: и ангел, и старая оконная рама, и печка-голландка, и бывшая хозяйка. Комнату заволокло едким жёлтым туманом. А когда он рассеялся, Настька обнаружила себя на кровати. Она сидела ровно на том месте, где мгновение назад была та, неприятная другая.

Комната была отвоёвана. Вот только теперь она выглядела полинявшей, запылённой, а запах одеколона «Джiоконда» сменился букетом из нафталина и валериановых капель.

Настька бросила взгляд в маленькое зеркало на туалетном столике. В нём отражалась почти вся обстановка: окно, голландка, кровать... и седая простоволосая старуха в истрёпанном фланелевом халате, сидящая на кровати.

Увидев её, Настька — а вернее, Анастасия Николаевна — не удивилась, даже не вздрогнула. Она уже почти привыкла к тому, что с тех пор, как большинство событий ее жизни стали меркнуть и путаться в сознании, это воспоминание о «жирном ангеле», напротив, всплывало всё чаще и ярче. Порой ей правда казалось, что никакой другой жизни и не было — только злая, сиротская юность в чужом городе и вот этот фарфоровый амурчик, выброшенный в окно.