— Боже мой, смотри, какая уточка! Достань старый хлеб из рюкзака, плиз, давай её покормим.

Мы с Пашкой пошли гулять в лесопарк, который мне нравился с детства. Тут цепочка больших прудов, небольшой пляж, катамараны. С одной стороны прудов почти нетронутый лес — разве что с одной деревянной тропинкой до родника. С другой — парк с дорожками для велосипедистов, палатками с сахарной ватой и ароматной варёной кукурузой, небольшой сценой и детским картингом.

Но самый центр этого зелёного счастья — большой главный пруд. Слева немного заросший тиной и камышом, с плакучей ивой и обрывом. За двадцать лет я ни разу туда не подходила. А вот справа мостик, пляж и маленькая бухточка, которую облюбовали местные утки.

Уток здесь много: они большие, жирненькие, практически лоснятся от сытости и самодовольства. Они не стесняясь плавают, запрыгивают на лодочки и едят из рук. Вот и сейчас я вижу одну рядом с небольшим пирсом, вокруг которого зимой делают прорубь. Из-за этого часть пруда хорошо обустроена: здесь есть небольшая будка на берегу, лестница в воду и несколько столбиков-брёвнышек в самой воде. На одном из таких брёвнышек и расположилась утка.

Пашка молчит, хлеба у меня всё ещё нет. Я даже не слышу шуршание пакета — оборачиваюсь, а Пашки тоже нет. Наверное, отстал: сюда ещё надо через кочки добраться. А может, на землянику отвлёкся, я его знаю.

Присаживаюсь на одну из сухих кочек, ковыряюсь в сумке. Достаю тандырную лепёшку, которую мы купили по пути сюда, чтобы устроить пикник. Она ещё тёплая и такая соблазнительная — так и тянет укусить этот бочок теста с лёгкой корочкой.

Кто я такая, чтобы отказать себе в бочке? Кусаю, смотрю на утку, отрываю небольшой кусочек и кидаю в неё — та никак не реагирует.

Вокруг тишина. Такая громкая тишина, что можно оглохнуть. Я даже немного рада, что Пашки рядом нет — он очень громкий. Я стала гораздо чувствительнее к звукам, когда у меня начало ухудшаться зрение. Если раньше из окна я могла увидеть светофор на перекрёстке, то теперь я его не вижу, а слышу: равномерное попикивание, двадцать секунд зелёного света и сорок секунд красного.

А Пашка шумный. Он чешется, отстукивает мелодии пальцами, делает старческое «пу-пу-пу» и «мать», храпит, да и в целом дышит громко. Врачи говорят, что это из-за искривления носовой перегородки. Иногда я думаю, что ему просто нравится шуметь, чтобы не было одиноко в доме. Потому что я-то тихая — только по клавишам клавиатуры стучу.

В этой тишине я откидываюсь назад и закрываю глаза, чтобы лучше слышать. Слышу шелест летних листьев, всплеск воды на другом конце пруда — кажется, кто-то нырнул; слышу, как за мостом на сцене играют дети, но не могу понять, во что именно. Ещё две минуты такой тишины — и кажется, я услышу течение времени.

С закрытыми глазами откусываю кусочек лаваша и жую его. Как-то ну очень громко жую, слишком громко для такой невозмутимой тишины. Надеюсь, моё жевание не слышно хотя бы тем детям за мостом.

Пиликает телефон: «Тут короче какой-то праздник, столько земляники, что в стаканчик не влезает. Куплю новый у чувака с сахарной ватой, соберу и вернусь. Давай через час у уток».

Мне кажется, что я слышу, как Пашка бежит через мост к продавцу сладкой ваты и пытается выпросить у него стаканчик. Он странный: первый раз увидел землянику год назад, когда мы гуляли в этом же парке. Рассказал, что в детстве на степном юге встречал только тутник — шелковицу, пыталась поправлять я — и то не дикорастущий, а соседский. А я жила в Москве и собирала землянику, малину, вишню и облепиху. Единственные животные, которых видел Пашка, были бродячие, кусачие астраханские собаки и немного декоративных лебедей в центральном парке. Я с детства кормила белочек орешками в этом лесопарке, наблюдала за снегирями и совами и даже краем глаза однажды уловила кабанчика.

Сейчас Пашка смотрит на мир моими глазами — точнее, глазами маленькой меня. Взрослый парень — дядькой язык не поворачивается его назвать — как ребёнок ходит по лесу, собирает ягоды, ищет орешник и пытается скормить эти лесные орехи белочкам. Белочки эти орехи у нас не любят — это я узнала в девять лет, когда месяц ходила к кормушке и смотрела, как из неё исчезает всё, кроме лесных орехов. Пашка этого пока не знает, но кто я такая, чтобы мешать девятилетнему мальчику познавать жизнь. Ему ещё предстоит узнать, как правильно собирать и сортировать облепиху и как вытаскивать колючки из ладоней так, чтобы облепиховый сок щипал по минимуму.

Я рада, что Пашка может немного побыть ребёнком, и надеюсь, что это нас сближает: он лучше понимает, как я росла, а я делюсь с ним своими впечатлениями и воспоминаниями.

Пока я лежу и думаю, тандырная лепёшка заканчивается. Две трети я съела сама, ещё одну треть кидала утке. Иногда слышала лёгкие бульки — очевидно, часть лепёшки до утки не долетала. Утка не подавала признаков поедания.

Ещё за две минуты до того, как пришёл Пашка, я уже знала, что он приближается. Он шаркал ногами по траве, а упругая земляника звонко тряслась в стаканчике. Шуршал пакетом с хлебом без хлеба — видимо, утки у моста остались довольны.

— Лежишь? — он сел рядом.

— Наблюдаю, — ответила я, открывая глаза, но не поднимаясь.

— А что тут случилось? Почему кроссовок в хлебе?

— Какой кроссовок? — я резко села. — Я лепёшку утке скормила.

— Какой утке?

— Вон той, — я махнула рукой в сторону брёвнышка с уткой.

— Мать, тебе бы всё-таки сходить к офтальмологу, — он достал телефон, сделал фотку и показал её мне.

На брёвнышке «сидел» одинокий кроссовок, обложенный кусочками лепёшки. Как удивительно, что с закрытыми глазами я вижу больше, чем с открытыми.