Они сидели на перроне — старый и новый начальники крохотной станции Дженнетка. Тёплая южная ночь звенела цикадами, с предгорий тянуло скорым туманом, а на невидимых перевалах время от времени вспыхивали фары автомобилей. «Кто-то едет сейчас домой», — меланхолично подумала Оленька. И зевнула: ей смертельно хотелось спать.

Радость, которая накрыла её три дня назад, улетучилась, всё стало таким обыденным... Нет, она довольна, что кадровики наконец рассмотрели её потенциал и даже затяжной декрет их не смутил. Благодарна своей начальнице — её звонок буквально выдернул Оленьку из ванны, где та откисала после суточной смены. «Заслуженное повышение!» — прокричала начальница в трубку, и Оленька всё поняла. Она ведь всегда верила, что мир справедлив. И вот уже третий день принимает дела в новой должности.

А ещё сегодня Оленька постоянно возвращалась мыслями к отъезду. Она снова и снова оказывалась в своей квартире, вспоминала, как проверяла окно в спальне, краны. Как писала сообщение матери, но оно не отправлялось, Оленька разозлилась и бросила его с вечным колёсиком загрузки. Уже на Дженнетке, в запаре смены, проверила — сообщение ушло, но мать не отвечала. Тоже злилась, наверное.

Потом перед её мысленным взором вставала та самая комната, в которой она не была месяц и не заходила бы, наверное, всю жизнь, если бы не отъезд.

Оленька вспоминала, как глубоко вдохнула и толкнула дверь. Она давно, очень давно тут не была. Шторы задёрнуты, никто их не трогал всё это время. Постель так и осталась смятой. И подушка-кошка, мягонькая и лёгонькая, так и валялась там, где её оставили. Взгляд споткнулся о раскрытую упаковку памперсов, мозг толкнула привычная мысль: «Надо бы кому-то отдать». Ну нет, теперь пусть мать с этим разбирается.

Оленька нахмурилась. С чего вдруг всплывают эти воспоминания? Ей надо думать о станции, а не копаться в собственных переживаниях! Они совсем не вовремя. Как и короткий сон, в который она провалилась днём.

С утра Оленька принимала дела, много ходила, вникала в нюансы жизни Дженнетки. После обеда её разморило, она вернулась в кабинет, буквально на секунду прикрыла глаза, и... И вот снова стоит она на пороге этой комнаты, а в постели кто-то есть. Хнычущий, извивающийся, беспомощный. Оленька подходит ближе, её накрывает тошнотворный запах. Она знает: это болезнь, памперсы и мазь от пролежней. А ещё рвота, сопли и «специальное питание». Существо в постели улавливает движение и замолкает, но у Оленьки нет ни сил, ни желания как-то взаимодействовать с этим. Оно заходится скрипучим плачем, давится. Оленька с отвращением наблюдает, как из уголка перекошенного рта вытекает творожистая струйка. Ко всему ансамблю запахов добавляется запах кислятины.

Оленька помнила, как проснулась и с минуту соображала, что теперь-то всё хорошо. За окном пылает август. На горизонте синеют горные отроги, на дальнем пике можно уже увидеть узкую полоску снега. Никаких душных комнат, никаких корёжащихся детей. Всё прекрасно. Всё прекрасно.

* * *

Самуил Алишерович напряжённо всматривался в наползающий туман. Оленька поглядывала то на него, то на пути, чувствуя, как нарастает раздражение.

— Я всё же не очень понимаю, о каком поезде речь. В расписании ближайший только утром.

— Поверь, деточка. Поезд будет.

— Ну хорошо, подождём. А потом я пойду спать.

— Теперь это твоя работа, — заметил Самуил Алишерович.

— Что?

— Встречать Поезд.

«Вот так и сказал прям с большой буквы», — подумалось Оленьке. Она поёжилась: было в этом что-то леденящее.

— А что за поезд-то? Стыковочный?

Туман уже захватил всю левую часть перрона и неспешно растекался к ногам сидящих.

— Итоговый, — хохотнул Самуил Алишерович.

Оленька снова уставилась на пути. «Хоть бы ему надоело, спать хочу».

— Ты будешь каждую ночь встречать Поезд, — заговорил старик, — заходить в вагон. И слушать. Просто слушать. Они будут говорить. Не с тобой, с собой. С другими. Тебе захочется убежать, и ты убежишь. Но он снова приедет, ты снова зайдёшь. Потом даже откроешь купе и увидишь. И убежишь. Потом останешься. Потом не просто останешься, а что-то изменишь. И вот тогда получишь своё.

Туман уже лизал кроссовки.

— Что «своё»? — еле слышно прошелестела Оленька.

— Прощение! ПРО-ЩЕ-НИ-Е!

Голос Самуила Алишеровича зазвенел прямо в ушах, Оленька почувствовала, что задыхается, словно её избили. Нет, невозможно!

— А я тут причём?! — она вскочила. — Слушайте, Самуил Алишерович, при всём уважении, это уже переходит все границы, если честно! Я понимаю, вы человек уважаемый, возраст ваш, опыт... Но...

Старик смотрел на разбушевавшуюся Оленьку снизу вверх и усмехался.

— А! Это обряд посвящения в начальники станции, да? Типа на чёрную-чёрную станцию чёрной-чёрной ночью приедет чёрный-чёрный поезд?

— Это чистилище, — просто ответил Самуил Алишерович.

— Что? — Оленька так и присела.

— Вы умерли, деточка, — ласково сообщил старик. — И я. Но мы были недостаточно хороши, чтобы отправиться в рай. Я уже отработал свой билет, а вот у вас всё впереди.

Сквозь туман пробился жёлтый свет.

— Идёмте. Стажировка на рабочем месте так сказать.

Оленька безропотно подчинилась. В голове крутилось столько вопросов, что, казалось, она сейчас треснет как спелый арбуз, когда проводишь по нему ножом.

— А кто вы, — спросила она вдруг, — что вас в рай не пускают? Что вы сделали? Котят в ведре утопили?

Самуил Алишерович опустил голову. Если бы Оленька могла в неё заглянуть, она бы увидела обнажённых людей, сотни людей всех возрастов. Они лежат друг на друге рядами в широком рву, и никто не шевелится. И ещё бы она увидела руки, которые бросают на эти тела землю, и ноги, которые пинают мёртвых, чтобы лежали ровнее и удобнее было засыпать весь ров сразу.

Поезд остановился. В нём было всего четыре вагона, в одном сами собой открылись двери.

— Идём, — повторил Самуил Алишерович.

Оленька поднялась вслед за стариком. Купе были плотно закрыты, но стоило только ей ступить на ковровую дорожку, как вагон заговорил тысячей детских голосов:

— Ма-ам, я есть хочу! Ма-ам, ма-ам!

— Папа, да пусть себе обгоняет!

— Мам, хватит, хватит, прошу тебя, мамочка! Я буду хорошим!

Голоса кричали, плакали, боялись. Страшно было подумать, что происходило в этих купе, и Оленька теперь поняла, почему она если и откроет двери, то только через много-много дней.

— Я говорил, что ты захочешь сбежать, — услышала она над ухом. — Вот и беги. Беги.

Оленька кивнула: ещё бы! Ни секундой больше тут не останется! Только развернувшись в узком коридоре, она вспомнила о своём спутнике.

— А вы?

Он не ответил. Оленька увидела, что старик стоит у последнего купе. Дверь отъехала в сторону, Самуил Алишерович широко улыбнулся, протянул руки к кому-то в глубине:

— Котятки мои!

Там защебетали внезапно радостно, вскрикнула женщина. Но перед тем, как шагнуть вперёд, старик обернулся к Оленьке:

— Беги.

* * *

Что-то лязгнуло, стукнулись вагоны, Поезд тронулся.

— Теперь она — это ты? — глядя на свернувшуюся калачиком на скамейке Оленьку, спросила женщина, которую вошедший в купе мужчина всё ещё боялся выпустить из объятий.

— Да, — Самуил уткнулся губами в любимый пробор. В отличие от Оленьки он мог заглядывать в чужие головы. И видел руки, накрывшие творожистую струйку, что стекла из уголка перекошенного рта, мягкой, лёгкой как пух подушкой-кошкой.