Мама всю жизнь проработала продавщицей в мясном отделе и наверняка поэтому влюбилась в чеснок. Правда, она любила ещё и пахучий острый лук, и присыпанные чёрным перцем макароны, и вообще, ей чем острее — тем лучше.

Первым, что уже выросший Никита вспоминал о маме, был этот запах чеснока, едкий до рези в глазах. Не духи, не запёкшуюся чёрную кровь на прилавках, не булочки с корицей, в выпечке которых маме не было равных. Мама пахла чесноком.

Никита много лет назад сорвался из родного города, но до сих пор останавливался напротив полок с овощами в местном супермаркете и, пока никто не видел, сковыривал ногтем сухую чешуйку серебристо-белой головки. Запах преследовал его так часто, как часто хотелось маме позвонить. Вспоминал Никита и себя, тихого и мелкого: как обитал между мясными рядами и ловил солнечные лучи из узких окон где-то под потолком, — и маму в тёмно-синем фартуке с бурыми пятнами. Фартук сутками лежал в ванне, в пластиковом тазу, засыпанный порошками и натёртый хозяйственным мылом, но пятна были сильнее.

Никиту тошнило от вида свежей вырезки. Развешанные на крюках тяжёлые свиные туши, глухой и крошащий стук топора (это дядь Паша приехал рубить окорока и срезать сало), жирная клеёнка, цокот чужих звонких каблуков и мамины резиновые тапки, чтобы легче отмывать... После школы Никита бежал к ней на работу и сидел под прилавком, разглядывал тягучие багровые капли, что срывались на кафельный пол.

Мама редко обращала на Никиту внимание: взвешивала и обрезала, дробила кости, отсчитывала мятые купюры, вытирала мясные шматы тряпочкой и, чуть выдавалась спокойная минута, читала фантастические романы. Она мигом проваливалась в книгу, и, хоть внешне всё ещё сидела среди фарша, напоминающего розово-красных червей, или мослов для супа, маму можно было даже не звать. Никита иногда просил у неё сходить на стройку, съесть живую лягушку или выпить флакончик духов, и мама, шелестя жёлтыми страничками, неизменно отвечала «угу».

Конечно, ничего из этого Никита не делал. Он тихонько сидел то рядом с ней, то с её напарницей, Нинкой, у которой на рынке был самый зычный голос и самая широкая улыбка с россыпью золотых зубов. Никита дожидался, пока мама покончит с очередной историей, и по дороге домой на пыльном автобусе выспрашивал обо всём. Мама торопилась рассказать сама: иногда устало, вытирая слезящиеся глаза и пялясь на кондуктора, как на инопланетянина, порой захлебываясь словами и размахивая в разные стороны, делилась перестрелками, крепкими объятиями, слезами или ужасом...

Никита обожал истории про вампиров. В библиотеке он просил выдавать маме только книги с кровавыми росчерками на обложках, и библиотекарь заговорщицки подмигивала ему, как союзница.

Ночами Никита сторожил на балконе летучих мышей, они проносились мимо с писком — чёрные сполохи на фоне беззвёздного неба. Мама курила рядом с Никитой, от её рук пахло свиными внутренностями, а на кухне забытыми в блюдце лежали дольки чеснока. Никите всюду мерещились кровопийцы: когда девочка из пятого класса пропала на пару дней, а потом пришла с обескровленными синими губами; когда соседка рассказывала, что исчез бездомный кот, которого она подкармливала всю свою жизнь, не меньше; и даже когда со стенда «Их разыскивает полиция» на Никиту глядели лица, где под плотно сжатыми губами прятались клыки — он и не сомневался, в чём дело.

Мама повторяла, что виной тому богатое воображение. Гладила худое плечо и заводила новую историю.

Никита вырос, устроился ночным охранником на точно такой же рынок, где точно такие же тётки в точно таких же синих фартуках по утрам продавали лопатки и грудинки, но вампиров повсюду высматривать не перестал. Теперь уже он сам скупал потрёпанные томики у местного букиниста, а во время обходов останавливался посреди кафельной голубой белизны, гасил фонарик, вслушиваясь в эхо далёких дневных покупателей. Он разговаривал с мамой, он шептал ей новости и спрашивал, как здоровье.

Он никогда ей не звонил.

Знал, что как только мама услышит Никитин голос, то сразу начнёт плакать и спрашивать, почему он про неё забыл. Она рано ушла с рынка, говорила, что ноги не держат скакать целыми днями, шила и вязала вещи для детей на продажу, консервировала помидоры и без конца ела чеснок. Никита скучал по ней так сильно, что порой видел среди покупателей рынка: мама была молодая, в свежей косынке, а подмышкой у неё темнел очередной сборник лучшей отечественной фантастики.

Никита не мог оправдаться перед мамой — просто ждал. В детстве он пробовал укусить шматок сырого сала, но это оказалось хуже, чем варёный лук, — и всё же Никита гордился тем, что справился с задачей. Силы воли ему было не занимать. Даже когда всё случилось, он набрался терпения и приспособился, взрослый серьёзный человек, работящий, с крышей над головой. Да, его всё ещё тошнило от свиной крови, и он боялся, что кто-нибудь неподалеку порежет руку или сдерёт заусенец, но...

Ночными сменами Никита успокаивался от вида пустого рынка. По утрам прятался в съёмной квартире, запирался на все щеколды, глухо задёргивал тяжёлые шторы: от солнечного света раскалывалась голова.

Оставалось ждать, прислушиваться к тихому маминому голосу в телефоне:

— Алло?.. Да кто это? Говорите вы уже!

Он справится и с этим, научится держать себя в руках, не сходя с ума от запаха человеческой крови и не разглядывая раз за разом заострившиеся клыки, — главное, чтобы она к тому моменту не умерла от старости. А ещё разлюбила этот чёртов чеснок.