— Ну что? С нами сегодня? — спросил Вилка, сосредоточенно накачивая колесо велосипеда.

Страшно. Молча сглатываю слюну. Ещё страшнее — подать вид, что страшно.

— Слушай, Вилка, сегодня не получается. Мать обещала раньше с работы вернуться — не успею. В следующий раз поеду.

Мой голос предательски вибрирует, выдавая фальшь. Или это слышу только я? Вилка благодушно кивает, не прекращая противно скрипеть алюминиевым насосом.

— Ну как знаешь. Народу едет — толпа.

Весь двор деловито собирается в путь. Толкаются вокруг исцарапанных велосипедов. Каждый вмещает четверых: самые мелкие садятся на руль и раму, среднему по росту достаётся задний багажник, самый взрослый — крутит педали. Не самый удобный транспорт, конечно, но до Ярмарочного точно дотянет. В горку придётся спешиваться, но большая часть пути от микрорайона — спуск. Сила тяжести тут будет помогать. Нужно только колёса накачать как следует. Итого два велика — восемь пацанов. Кого-то всегда оставляют — не всем хватает мест.

Иду домой наполненный презрением к себе: снова струсил. Не хочу видеть их возращение — счастливых, с мокрыми волосами, пропитанных водой и солнцем, с нескончаемыми рассказами про ныряния и ужей. Завистливо жду всех обратно, поглядывая с балкона в сторону ушедших. Он притаился где-то там — в невидимой отсюда низине между восьмым микрорайоном и объездной вокруг города.

Наш дом пока сравнительно новый — ни один тополь ещё не дотянулся верхушкой до моего этажа. С высоты покрытая сухой травой равнина просматривается до горизонта.

Точки приближаются. Идут пешком. Медленно. Ведут велики. Что-то не так! Лечу вниз по лестничным пролётам, как могут только мальчишки, живущие на верхних этажах, — схватившись правой рукой за перила и преодолевая одним прыжком сразу пять ступенек. Когда я выбежал из подъезда, они входили во двор. Вилки нет! Сгрудились вокруг дворовой скамейки, покрытой толстым слоем синей краски. На неё положили всё, что принесли с собой: поношенные сандалики, сложенные маленькой стопкой футболку и шорты. Глаза красные, но слёз не видно — плачут только девчонки. В нашем доме это в первый раз: раньше тонули из пятьдесят девятого, слышали историю про пропавшего на Ярмарочном пацана из шестьдесят седьмого. Долго обсуждали, что делать, — хмурили брови, по-взрослому плевали на сухой асфальт.

Через полчаса двое ребят постарше уже подходят к покрытой коричневым дерматином двери. У них в руках вещи Вилки. Остальные тихо подслушивают на лестничной площадке этажом ниже. Глухой звук входного звонка. Женский голос. «Ваш Саня утонул». Развернувшись, тут же бросаются вниз. Топот детских ног.

Про Вилку помнили две недели. Две долгие июльские недели во дворе избегали любого упоминания о Ярмарочном. Усиленно делали вид, что его не существует. Мы смотрели друг на друга, всё понимали и продолжали хранить тайну о наших походах. Несмотря на выматывающую жару, никто не решался первым предложить поехать искупаться. Внезапно превратившись в недоступный мираж, Ярмарочный манил к себе всё сильнее и сильнее. Он умел ждать. Знал, что в конце концов кто-то из дворовых не выдержит и все вновь помчатся к нему сквозь степь — окунуться в единственный водоём на километры вокруг.

— Ну что? Едешь? — утвердительные нотки в голосе Лёхи не предполагали отказа.

— Не знаю, мать чёта не разрешает, — прогудел я, понимая, насколько кисло и неубедительно в этот момент звучат мои слова.

— Тут никому не разрешают, — харкнул под ноги Лёха, — все сами идут. Или зассал?

— Ничё я не зассал.

— А то скажи сразу. Оставим тебя тут — мамку ждать.

Лёха загоготал. Было ясно, что выбора у меня нет, — собравшихся хватало ровно на два велика. Всё уже готово: брезентовый рюкзак и бутылки с питьевой водой. Каким-то образом все молчаливо согласились, что в первый раз после смерти Вилки ехать на Ярмарочный можно только вместе — всем двором. Вместе не так страшно. Остаться — значило открыто признать себя трусом, из-за которого никто не поехал.

Мне досталось место, где раньше сидел Вилка, — на голубой раме Лёхиного «уральца». Дом остался далеко позади. Мы мчим по жёлтой грунтовой дороге, разгоняя кузнечиков, разлетающихся из-под колёс маленькими вспышками красных и синих крылышек. Сзади донёсся вскрик — это следующие за нами попали передним колесом в песок и завалились набок. Пытаются не отстать. Мимо пролетает рощица низеньких акаций — ехать уже не так далеко, осталось только набрать скорость, чтобы взлететь на последний бугор перед длинным спуском к воде.

Ярмарочный прямо перед нами. Пахнет полынью и тиной. Тёмная поверхность покрыта мелкой рябью. Где-то здесь он затянул Вилку. Удар сзади по плечу: «Давай! Побежали!» Обернулся. Остальные уже разделись и рванули к берегу. Догоняю. «Холодная!» Крики, брызги, водоросли, скользкая глина. Нырнул. В сторону камышей скользит испуганный шумом уж. «Лови!» Бултыхающаяся у берега ватага словно миксером взбивает донный ил, превращая воду в мутную взвесь из детских тел, частиц грунта и слизистых коричнево-зелёных ошмётков.

Едем обратно. Половину пути катим велики рядом. После прохладной воды летнее солнце уже не кажется обжигающим. Несмотря на усталость, никто не молчит. Эмоции прорываются наружу громкими возбуждёнными голосами: орут, перебивают, перебиваю, ору.

В этот раз вернулись все. Повезло. Не успел проголодаться.