Дорогая моя Маша!

Пишу тебе в очередной раз с далёкой Камчатки. Командировка моя протекает спокойно.

Любовь моя, не знаю, насколько осточертело тебе читать мои еженедельные письма про то, как всё у меня тут однообразно, но недавно прочитал я в одной потрёпанной романтической книжонке, как некий японский поэт написал возлюбленной сто раз «Я люблю тебя». Но самое удивительное, дражайшая моя, что, по его воспоминаниям, дались ему эти сто раз нелегко и что с каждой новой строчкой он испытывал смешанные чувства. Но какие именно испытывал он чувства в книжонке описано не было. Я думаю, любил он свою японку не так сильно, раз с трудом далось ему это признание. Единственное, о чём сообщил в конце: «Написать сто раз „Я люблю тебя“ было таким же сложным испытанием, как подняться по трём тысячам ступеней к священному храму Цзя Ка Ин».

Маша, так мне стало жалко этого поэта, который поднимался по трём тысячам ступеней, что решил я воспользоваться этой древней японской мудростью и проверить, какие же он испытывал «смешанные чувства». Уверен, что уже на двадцатой строчке рука моя ослабнет от переполняющих меня чувств к тебе, Маша! В сторону слова, начнём наш японский эксперимент!

P. S. Своё «японское» признание приложу отдельным письмом.

Целую!

Твой японский послушник Лёша

Алёша Костылёв был тем молодым человеком, который сидя в глубинке своей большой и необъятной родины, работая младшим помощником, отправленным на Камчатку по распределению, умудрился найти в этой богом забытой обсерватории библиотеку, в которой обнаружился целый фонд японской публицистики. В нём он и откопал письма поэта Я*** к своей невесте. К слову, по возвращении из командировки они с Машей собирались пожениться.

За неимением кофе заварив себе шестую по счёту кружку чая, Алёша достал чистый лист бумаги, взял ручку, принял мечтательно-романтическую позу, в которой, как ему казалось, сидел несчастный японский поэт, и начал свой эксперимент. Первые десять фраз дались Алёше с лёгкостью. Каждое слово он выводил со старанием первоклассника, только севшего за прописи. Жёсткая бумага и кончающаяся ручка не были помехой его усердию. Алёша мысленно разговаривал со своей любовью, представляя, что признаётся ей с глазу на глаз. На пятнадцатой фразе он остановился перевести дух и охладить пыл. Он посмотрел на часы и удивился, что потратил целый час на выведение нескольких фраз. Перспектива просидеть в душной каморке, переваривая в желудке лишь горький чай, немного насторожила Алёшу. «Зато с любовью», — утешил он себя. Он решил ускориться, но не превращать своё письмо в автомат по производству душевных излияний. Он вывел ещё пару фраз, остановился и задумался: «Почему именно сто раз? Почему не тысячу? Нет, тысяча была бы перебором... Хотя моей любви предела нет, это несомненно, но всё же тысячу было бы многовато... для первого раза». Алёша ухмыльнулся, ещё раз настороженно посмотрел на часы, одёрнул себя и принялся за работу.

Спустя ещё четверть часа Алёша приблизился к отметке в тридцать фраз. Рука его ослабла, но не от переизбытка чувств, а от мозоли на среднем пальце, которую он успел заработать ещё вчера, записывая результаты своих астрономических наблюдений. В голове пронеслось: «А Маша бы смогла пойти ради меня на такое? Ведь она, кажется, и письма пишет не чаще одного в две недели и всё понемножку — по две строчки». Следующие десять фраз Алёшей владело уныние, он едва вкладывал смысл в каждую из них. «Кажется, я начинаю понимать, какие смешанные чувства имел в виду японский поэт», — подумал он.

Через следующие десять фраз он стал нервничать, чаще поглядывать на часы, а в голове всё реже и реже возникал милый образ, ради которого он и сидел в три погибели, дыша спёртым воздухом старой и грязной каморки. Когда же в его голове всплыло воспоминание, что в одном из писем Маша написала слово «вообщем», его перекосило. Алёша был не только физиком, но и лириком, поэтому на грамматические ошибки реагировал очень остро, ровно как и на общую бескультурщину. «Как же я этого тогда не заметил?..» — подумал он и ужаснулся ещё больше, вспомнив, что Маша не читала «Дон Кихота» — его любимую книгу. От нахлынувших воспоминаний Алёша отложил ручку и взглянул на своё творчество по-новому: «Следуя японской мудрости, я сейчас на тысячной ступеньке, и у меня уже подкашиваются ноги». Через несколько минут он вернулся к письму, но допустил ошибку — пришлось зачеркнуть целую фразу.

Когда же количество фраз в его сбивчивом любовном признании перевалило за половину, его настиг вопрос пострашнее гамлетовского: «Люблю или нет?» Он остановился, увидел, что за окном стемнело, разозлился на себя, на Машу, на этого дурацкого японского графомана, на своё нелепое положение и глупые затеи. «Надо было сидеть и книжки читать по квантовой физике, а не любовными излияниями заниматься. Что я, поэт, в конце концов? Маша никогда не оценит мои старания. Пробежится быстрыми глазками, пожмёт плечами, как всегда ничего не поймёт, да и выкинет мою макулатуру. Люблю, люблю — заладил тоже. Мы три месяца знакомы, а я уже ей и „люблю“, и „замуж“».

Кто мог подумать, что под «смешанными чувствами» японец подразумевал предсвадебный кризис и, главное, почему не дал ответ как из него выбраться и преодолеть порог в восемьдесят фраз? Походив по комнате, а именно сделав два шага туда-сюда, Алёша вспомнил про некоторые обязанности перед девушкой, её и своими родителями в связи с грядущей свадьбой, немного остыл и принялся выводить оставшиеся двадцать пять фраз на уже замусоленном листе. За эти короткие десять минут перед ним пролетели все хорошие и плохие воспоминания о его возлюбленной, но плохих почему-то вышло больше. Он вспомнил все книги, которые она не прочитала, все разговоры, которые не смогла поддержать, ему даже показалось, что та Маша, которую он любил, не имеет ничего общего с той, кому он писал это бесконечное, наполовину лживое признание в любви. Ему показалось, будто он поторопился, и ему стало так противно выводить эти последние буквы, что у него даже случились лёгкие судороги, чего, к слову, с ним никогда не происходило.

После того как он поставил точку в конце сотой фразы, он без сил откинулся на стуле. У него не было ощущения, что он прошёл три тысячи ступеней к древнему японскому храму. Ему казалось, что его жизнь качнулась в неправильную сторону, будто он постарел. Ему даже показалось, будто он знает Машу не три месяца, а прожил с ней уже десять лет. Десять лет жизни без любви, ведь вся любовь закончилась на первых двадцати фразах.

Опустошённый, он заснул прямо над своей лирической поэмой, а проснувшись утром, хладнокровно порвал оба письма, написанных накануне. Затем пошёл на почту и заказал срочную телеграмму в Москву, в которой было лишь одно слово: «Прощай».