Рассказ

Застыл, застрял. В ледяной пустыне, со всех сторон зажатый мглистой вьюгой. И неясно, куда идти, поскольку не помнишь, откуда пришёл, — просто остановился, замер, и всё. Остановился, задумался, внутренне притаился. Потому что понял внезапно, что тупик. Вокруг километры поля, заваленного снегом. Где-то тут должен быть лесок — верный знак, что не сбился с пути, но деревьев всё нет, а может и уже нет, ну, а ты в тупике. В поле-тупике, куда ни ступи — никуда не придёшь. Потому что непонятно, всё непонятно, всё упрятано под саваном сыпящей с неба крупы, и подвывает зловеще. На секунды вой вырастает, поднимается ввысь, стелется поверху, и в этом вое чудятся тишина, покой, умиротворение, что-то успокаивающее, ласкающее, согревающее...

Но нет, Митька, встряхнись! От Савельевского до Пушкинского всего десять километров. И фиг бы ты пошёл, конечно, если б Митрич не свалился с хрипом под лавку, пугая ужасом синеющего лица. Митрича жалко, рано ему помирать. Себя не жалко, поэтому хватай, Митяй, малахай да до села соседнего бултыхай. По полю, унтами утопая по колени, загребая снежное море зябнущими пальцами в варежках. Спеши, Митька, в Пушкинское, за фельдшером Ищеевым с его волшебным чемоданчиком.

И вот ты влип в пургу столбом соляным, несолоно хлебавши, в подползающих со всех сторон сумерках, с выползающим изнутри страхом. В этом страхе мечутся мысли, разгоняясь от центральной-главной: «Попал, ох, попал, бедовый ты человек. Теперь куда ни двинь — всё одно сгинешь, некуда чёпать».

Что толку себя ругать за беспечность, когда, хлопнув дверью избы, ты не к конюшне метнулся за всхрапывающим Разбоем, не к сараю за санями, а в дыру околицы полез, прикидывая, что успеешь, пока ещё слабо стелет, пока ещё редкими хлопьями подбивает окрестности. Успеешь по полю, сокращая путь на целых четыре километра, хоть и бездорожья, но ведь поле — родное, своё, исхоженное вдоль и поперёк, поле-полюшко, родимое горюшко.

Кто ж знал, во что оно всё превратится за какие-то десять минут? И не думал, что мрачно-серое крыло зимней тучи прикроет полнеба так, что оставшиеся полнеба тут же скукожатся, потускнеют, наливаясь тьмой вечера. Кто ж знал, что ещё минут через пять разольётся холодное густое марево, облепит тебя на мрачных радостях дыханием гибели. Всегда близкой, вблизи проходящей и ждущей...

И куда теперь, Митька? Вправо ли, влево ли, вперёд, а может в обратку? Правильный ведь ответ — какой? Верно, куда бы ни повернул, из пасти смерти не вывернешь. Поэтому и колотит тебя сейчас изнутри, трясёт в народившейся панике: оставаться тут не хочется, уходить жутко — оседая в удушающей мякоти белых барханов, слабеющими мыслями проваливаясь в пропасть то ли небытия, то ли царствия божьего... Так, что ли, Митька, ты представлял себе выход на крайнюю?

От подступающего кошмара картин глупой гибели ты рванул из снежного плена вверх, вгрызся телом в белое месиво и попёр, зарываясь, выползая, подминая под себя вязкую тяжёлую массу. Двигаясь к намеченной точке, нащупанной где-то впереди слепнущими, скованными ресничной наледью глазами. Что это за точка такая, почему она именно там, куда ты ползёшь — неизвестно; одно в голове бьётся: выйду, вылезу, выскребу право на иную судьбу, здесь не останусь!

Гнала вперёд внутренняя тяга, перекрученная хлёстким испугом. Давай, Митяй, ещё шаг, и ещё немного, ещё чуть-чуть, только б не споткнуться, не сдаться, левой-правой, не осесть кулёмой, потерявшим себя, правой-левой, не запутаться раздувшимися от усталости ногами, левой-правой, не померкнуть разумом в минутной слабости, ать-два. Выйти, Митяй, выбрести, если получится, и хоть на карачках добраться до жилья.

Когда всё уплотнилось вокруг рвущей, терзающей массой, прихватившей в жёсткий кулак даже застывшее время, тыкнуло вдруг в нос едва уловимым, чуть различимым намёком на тёплое, вкусное, сенное. Пробилось слабенькой и неверной струйкой, но и этого хватило, чтобы вцепиться всем сердцем в спасение. Откуда ж только оно? Куда метнуться?

Направление подсказала слабейшая жёлтая искра, чиркнувшая в белёсой стене бурана. И вот уже вовсю продирается Митяй, вылавливая глазами что-нибудь ещё впереди, какой-нибудь знак, подсказывающий, что не ошибся и спасение рядом.

Когда же внезапно махнул-поклонился под тягучим ветром фонарный свет со столба, то ёкнули внутри одновременно и радость, и печаль. Радость от того, что выбрался, печаль от того, куда выбрался: лежал перед тобой, заваленный под завязку, твой же хутор с хворым Митричем в хате.

Справившись не без труда со скрипучей дверью, ввалился со снежной пылью в сени. В секунды сбросил на сундучок тулуп свой, скинул малахай, разбросал по углам унты, и вступил, замирая, в жилую часть.

Полешки в прираскрытом зеве печи ласково такают, Ибрагим, камышовый кот, сопит на кровати, прядая стёсанным в детстве ухом, крепко прижавшись к Митричу...