И слёзы, и сопли, и наша общая память ютились теперь у Вовки на плече. И мокрый снег. И я. Озябшие лопатки дрожали под промокшим пальто, и волосы липли к щекам, но крепкие руки прижимали ближе. До того близко, что сердце выскакивало и касалось его. А потом рвалось — ещё и ещё. Но он держал. Держал и куртку распахивал. Как тогда.

Лет двадцать назад мы так стоять могли бы. Чтобы и дождь, и слякоть, и толпа бесконечная сквозь нас. И чтобы не холодно. И Вовка весь такой важный, по щеке моей ладонью шершавой водит, волосы мокрые убирает. А сейчас и не смотрит даже. Руку всё сильней сжимает и колючим подбородком щекочет мой висок.

И что мы тогда не смогли?

То ли принять друг друга, то ли место найти. Наше. Чтоб на двоих. Вовка всё дом в мечтах строил — с камином, печкой, верандой, с резными перилами, — такой, чтоб на века, а я... Всё мечтала о Париже...

Нам бы встретиться на Елисейских полях, да в особняке с высокими потолками, но жизнь — смешная штука. Мы всё на той же улице, серость вокруг и всё чужое, вот только...

— Я тапочки купила, — говорю.

Знаю, что поймёт. Даже если уже несвободен. Чувствую — колючки зашевелились. Улыбается.

— А я так и не был в Париже...

Мой Вовка, мой... Тёплый. Улыбаюсь тоже. Вот бы сейчас в плед да у камина... Всё могло быть ещё тогда. Вдыхаю первый снег, и грудь что-то щемит: такое больное и знакомое. Тоже моё. Только прошлое.

Почему-то мне захотелось догнать его. Мимо прошли, кивнули, а после — метель. Захороводила, закружила улицу. Один миг — и город изменился, и жизнь. Торкнуло что-то, я и рванула назад. Распихала всех на дороге, смотрю — а впереди и он ждёт.

Мурашки посыпались, снежинки в слезах растаяли, и машины вокруг затихли. Мы снова здесь. И мы крепнем.

— Ну что, заяц, хочешь на террасу взглянуть?

Вовка взлохматил мне волосы и озорно подмигнул, и я не сводила с него глаз.

— Не зря всё-таки тапки купила...

И мы поскакали. Прямо по лужам, как дети. Смеясь, мы спасали снежинки от падения и падали сами. Я визжала и просто шла, куда он вёл. Наверное, я дурочка... Была.