Стоял пёс.

Не день и не ночь, а сторожевая собака, сорвавшаяся с цепи.

Землю сковало льдом. Во всём мире осталось только четыре проталины: там, где стояла собака, под подушечками её лап, прогрелась земля. Передней лапой пёс накрыл паука, не успевшего спрятаться: на таком морозе да прямо на снегу мелочь быстро околеет. Не то чтобы он всех жалел, просто знал, каково это — замерзать: не раз в худой будке пробирало до костей. Впрочем, долго так стоять пёс не мог. Ему нужно было найти еду: старик, который выносил ему миску с супом, уже несколько дней не выходил из дома.

Пёс приподнял лапу и осторожно взял паука в пасть, донёс его до ближайшей ели и посадил на ветку. Паук тут же взобрался на самый верх: сначала его чуть не раздавило, а потом чуть не проглотило этакое страшилище, лучше уж не искушать больше судьбу да держаться от душегубца подальше.

За пауком тянулась серебряная нить, которая тут же застывала на морозе. Капельки клея превращались в жемчужинки. Ель засверкала нерукотворной гирляндой. Мало что деланное руками сравнится по красоте с тем, что у обычного паука естественным образом выходит из зада.

Пёс даже не успел отойти — так быстро паук вскарабкался на самый верх. Чем выше он лез, тем дольше был на морозе. По пути он коченел, и несколько ног намертво примёрзли к иголкам: на вершину добрались только пять из восьми ног, и те уже не гнулись. Паук застыл, раздумывая куда ему податься, да так и остался стоять звездой на самой макушке ели. Красиво, подумал пёс и склонил голову набок. Искрящаяся жемчужинками гирлянда заставила его засмеяться от радости. Холодный воздух сжал разверзшееся от радости горло, и пёс закашлялся, выдыхая клубы горячего пара. Клубящийся пар тут же застывал, падал и разбивался. Закашлявшийся пёс вскочил на ноги, у его лап, как хрусталь, теперь высилась груда осколков. Спазм прошёл, и пёс успокоился. Оглядев осколки, он что-то сообразил. Пёс подошёл к ели и осторожно дохнул прямо на ветку. Застекленевший клубочек пара зацепился за иголки и повис на ветви. Пёс обошёл вкруг дерева, наряжая его переливающимися шарами. Это было так красиво, что собака напрочь забыла о еде, но голод подкрадывался всё ближе, пока и вовсе не коснулся живота холодной рукой.

Обессилевший пёс лёг на снег рядом с елью и закрыл глаза. Он никогда не ел досыта, да теперь уж и не будет. Жизнь вместе с языком вывались из его пасти, длинный язык скатертью протянулся по земле. На ней задымился кусок мяса и горшок каши, заправленной маслом. Появились кусочки сахара. Хрустящий хлеб. Рыба, дичь. Кувшин сливок. Это мог быть воистину пир горой.

Чем больше закоченевшего пса одолевали воспоминания, тем дальше он уносился на челноке памяти, только там был не конец, а начало. Вот уже не осталось и следа от седины, прихватившей его морду, а замёрзший хвост, несколько лет висевший безжизненной паклей, от таких прекрасных видений радостно застучал по лохматым бокам. Ёлка становилась всё больше и выше, снизу ему было уже не разобрать паука, торчащего на её вершине. Пёс встряхнулся и не смог остановиться. Он запрыгал, как глупый щен, потому что им и был, и позвал маму.

Чёрная собака, сжирая снег на своём пути, пришла на чадушкин зов и молча села рядом. Он вдохнул запахи пробудившейся земли и наклонил голову, глядя, как согревшийся паук сматывает оттаявшую нить, спускаясь всё ниже. У паука, лишившегося трёх ног, это уже получалось не так же ловко, как раньше, но он пережил зиму и был готов встретить новые морозы.

Да, сказал пёс и крепче прижался к матери. Да, ответила ему масса. Я хочу есть, проскулил щенок. И мать сотворила птиц и мышей, за которыми он мог бы охотиться. Я хочу пить, сказал наевшийся щен, и мать заплакала, вспомнив, что съела весь снег, который мог бы утолить жажду её ребёнка. Слёзы её пролились, как реки, и щен напился сполна. Отчего ты плакала, спросил он её. От воспоминаний, ответила собака. Что это такое, спросил пёс. Смотри же, сказала мать, и пошёл снег. Я помню, воскликнул пёс, не раз уже видевший эти белые штуки. Снег всё шёл, и мать уже была не в силах остановить эти воспоминания. Замёрзшую землю сковало льдом, и только четыре проталины осталось там, где стоял пёс, прикрывший лапой паука...