Игорёк — мой. Это мне внутренний голос сказал, который хороший голос.

Он из Питера, студент, приехал к родственникам на пару недель отдохнуть, а потом уедет, а то умрёт от скуки. Красивый такой, голубоглазый, волосы тёмные и руки сильные.

Все наши девки сразу на него кинулись, своих парней забыли. А он ничего. Пацанам проставился, с девчонками ровно, а потом меня выбрал. Потому что я красивая, кто бы что ни говорил.

Мы тогда компанией в лес пошли вечером. Пиво, костерок, сосиски жарили. Ребята ещё водку пили, а он — нет. У нас ночью светло — Ленобласть. Я в десять собралась домой.

Зинуля сказала:

— Давай, к мамке под юбку, — и все заржали.

Она красавица типа. Тоже мне, коза. Учится в своём колледже на бухгалтера. Приехала с надутыми губищами и в татухах. Дура. А я, между прочим, в одиннадцатый перешла.

А Игорёк сказал, что хорошо. И он меня проводит. Тут все заткнулись, а Зинку перекосило.

И он мне ещё сказал:

— Ты красивая, Лен. Поедем завтра на великах?

— Поедем, — говорю.

Я домой пришла, а мать разоралась, как всегда, что я дома не бываю, не помогаю, и вообще, что из меня вырастет. И чтоб в квартире убралась, а то завтра бабка придёт чай пить. Её только не хватало.

И чего мать орёт, чего хочет? Другим вон айфоны покупают, на море возят, а мои? Да ни разу.

Раньше они на комбинате работали, а теперь мать в саду воспиталкой, а батя — дальнобоем. У матери зарплата маленькая, зато еда в доме всегда есть.

Ничего, немного мне осталось. Вот кончу школу и в Питер уеду. Или в Москву.

На следующий день мы с Игорем поехали в заброшенный санаторий. Раньше он комбинатовский был. Теперь, конечно, стёкла выбили, стены щербатые, везде мусор. Всё, что могли, оттуда утащили. Никого нет, даже бомжей.

А рядом с корпусом статуи стоят. Всякие девушки с веслом, пионеры, спортсмены и ещё какие-то. Игорёк это всё фотографировать стал. Сказал, снимки классные получатся, он потом продаст. Долго фоткал, у него такая камера большая. И сказал, чтобы я позировала. Сказал, что будет круто: такая красивая девушка живая на фоне гипса. Ну я, конечно, встала. А он начал: руку туда, голову сюда, улыбнись, подумай о чём-нибудь. И говорит, давай ты разденешься, это вообще будет круто.

Я говорю, что не буду. Зачем мне голые фотки в сети? И вообще, я б тогда нормальные трусы надела и ноги побрила. А так я, честно, не собиралась с ним ничего.

Он сказал, что жалко, но он понимает. И стал снимать со всех сторон одну статую. Она не такая, как спортсменки, она с покрывалом, грудь голая, и ткань спускается складками. Вот её снимал, снимал, и сказал, что это копия. То ли Венера, то ли Диана. И мне всё это не понравилось, как он смотрел, и как он её хвалил. Прямо восхищался.

Я спросила:

— Она красивей, чем я?

Игорёк засмеялся и сказал, что идеалы красоты меняются, и вообще нельзя так сравнивать. И меня поцеловал. Мне было хорошо. И я подумала, что буду всегда бельё нормальное надевать. Но потом он всё равно на эту Венеру, как её там, смотрел. И мне опять не понравилось.

Вечером бабка пришла на чай, отцова мать. Увидела меня, сказала, что вот кобыла выросла, пахать можно. И ответить ей нельзя, мать на меня так зыркнула!

Она думает, что бабка нам свою квартиру оставит. И что сор из избы не выносят. А бабка её терпеть не может, и меня тоже. Мы её сыну жизнь загубили.

И бабка говорит мне:

— Чего конфеты не ешь, брезгуешь?

А я в прошлый раз взяла, так она сказала, что я корова жирная. Я молчу, а мать так ласково:

— Возьми конфетку, Леночка, бабушка принесла.

Ну я взяла, подавились бы они этими конфетами.

А бабка мне:

— А что сказать надо?

Ну я сказала: «Спасибо», и подумала, что долбанутые обе, что мать, что бабка. Она удавится, квартиру не оставит. Сотню лет проживёт. У неё только один сын, батя мой. Она всё его с матерью развести хочет и на другой женить. Только не получится, мать своего не отдаст. Вот уеду в Питер и на их рожи смотреть не буду.

Я легла, а уснуть не получалось. Хоть шторы задёрнуты, а всё равно светло. И я стала вспоминать, как Игорёчек на эту статую смотрел. И чем больше вспоминала, тем хуже становилось. На меня он так не смотрел. И другой внутренний голос мне стал говорить: «Он тебя не любит, ты ему не нравишься, потому что ты уродина, дура, дрянь, выкидыш, выкидыш, выкидыш».

Я даже уши руками зажала. Я маленькая была, лет пять, меня у бабки оставили. А она с подругой разговаривала, я не спала и слышала. И она сказала, что Клавка, это моя мать, меня нагуляла неизвестно от кого. И хотела, чтобы выкидыш был, да не получилось, а получилась Ленка, то есть я. Потом я спросила у матери, почему я не выкидыш, а она как даст мне по щеке! И сказала, чтоб я больше не смела такого говорить никогда. Я тогда ничего не поняла и долго ревела. А потом поняла. И когда мне плохо, приходит этот голос и начинает шептать.

И я лежала, скорчившись, и хотела, чтобы он замолчал. Тут появился другой голос и сказал: «Ничего, всё нормально будет. Возьми молоток и поехали».

Я встала, оделась тихонько, нашла молоток, положила в рюкзак и вышла. Мать не проснулась. А я на велосипед залезла и поехала. Светло, никого нет. Часа два ночи было. Я соскочила с велика, взяла молоток и подошла к этим статуям.

Так хорошо было, ни ветерка, ни движения, одна тишина. Я размахнулась и ударила её, эту Венеру, прямо по лицу. У неё нос откололся. Я опять ударила: по губам, по глазам, везде. И руки поколотила, и грудь. Звуки далеко отдавались, а всё равно никого не было. И она стала некрасивая, вся в дырках, а кое-где проволока торчит. Я на неё смотрела, и мне вдруг показалось, что другие статуи двигаются. И я стала их крушить направо и налево, только осколки полетели в разные стороны. И когда уже стала задыхаться, посмотрела вокруг. Они все стояли покоцанные и не шевелились. А эта Венера — уродина. Вот так.

Я отдышалась, стряхнула гипсовые крошки и домой поехала. И внутренний голос мне сказал: «У тебя всё хорошо будет. Только молоток не забывай».