Я проснулся и сразу подумал о Вобловой. Мне нравится о ней думать, особенно утром в воскресенье. Спешить никуда не надо, лежи себе в уютном гнёздышке из одеяла и подушек и думай, сколько душе угодно.

Обычно душа успокаивается часам к десяти. Потом я снова засыпаю, и до полудня меня не добудишься. Но сегодня всё было иначе. Я подумал о Вобловой и тут же внутри, где-то между рёбер и позвоночником, противно заныло. Из правого глаза выкатилась слеза. Скупая такая, мужская слеза — всё как положено. Я дождался, пока она сползёт к верхней губе, а потом слизнул её безжалостно и откинул одеяло.

— Ох, Воблова, Воблова! Что же ты наделала? — прошептал я, натягивая носки и следом джинсы.

Из кухни тянуло подгоревшей яичницей. Значит, опять маму на работу вызвали и завтрак готовит папа.

— Встал? — лохматая с проседью папина голова высунулась из дверного проёма. — Глазунью хочешь?

— Аппетита нет, — пожал я плечами.

— Надо нагулять, — со знанием дела ответил папа. — Заодно молока и хлеба купишь. Деньги на тумбочке в прихожей.

Хотелось резко возразить, напомнить папе про законный выходной и незаконный рабский труд, но папа улизнул обратно на кухню — в одиночку расправляться с горелой глазуньей.

Я воткнул ноги в сырые со вчерашнего вечера сапоги, накинул куртку и поплёлся прочь из квартиры. Аппетит сам себя не нагуляет, а хлеб — не купит.

На улице таял снег. Хотя, по прогнозам синоптиков, Москву должны были сковать суровые февральские морозы. Ох уж эти синоптики! Они совсем как Воблова: обещают, дают надежду, а потом...

Мысли о Вобловой парализовали моё измученное страданием тело. Я стоял посреди дороги, ведущей от нашего второго подъезда к высокой П-образной арке, из которой вечно тянуло плесенью и кислой капустой. Стоял и вздыхал, пока в спину мне не уткнулось что-то твёрдое.

— Э! Поаккуратнее! — возмутился я, разворачиваясь на пятках.

Позади с общипанной ёлкой наперевес стоял Кум Кумыч, старикан с пятого этажа.

— Чё замер-то посреди дороги? — вместо извинений набросился на меня Кум Кумыч. — Пройти дай. Вишь, я с деревом?

— Вижу, — буркнул я, отодвигаясь влево. — Что-то рано вы ёлку выбрасываете. До марта нет сил терпеть?

Подколоть Кум Кумыча — святое дело. Нелепый старикан. «Ржачный», как говорит Воблова. Так, стоп! Про Воблову не будем. Лучше про Кум Кумыча. Вы спросите, почему такое прозвище? А я не знаю. Кум Кумыч сто лет в нашем доме живёт и столько же с ним — это прозвище.

Он ворчлив и одинок. Все про него шепчутся, что из ума выжил. Потому что Кум Кумыч без конца про сына рассказывает. Якобы тот в Австралии живёт, где кенгуру с человеческий рост и коалы с веток, как яблоки наливные, свисают. Никто в этого сына не верит, никто же его живьём не видел. Но Кум Кумыч упорствует.

— Прилетит скоро мой Паша, — частенько бубнит под нос Кум Кумыч. — Прилетит старику на радость.

Ёлка ещё эта... У нас во дворе примета есть: если Кум Кумыч сухую ёлку из дому на помойку тащит — значит, скоро весна. Правда, обычно он её в календарную весну и тащит. В марте, там, или в апреле даже. И после весь снег во дворе окончательно сходит, а по ночам на градуснике за окном стойкий плюс.

— Рано ёлку выбрасываете! — крикнул я в сутулую спину Кум Кумыча. — Февраль. Морозы обещают.

Старик остановился, снял с плеча корявый ствол. На серый снег посыпались сухие иголки.

— Ничуть не рано, — обернулся Кум Кумыч. От голубых водянистых глаз его разбегались по лицу затейливые ручейки морщинок. — Чуешь, какой ветер нынче дует? Тёплый, весенний!

Я вытянул шею, подставляя щёки порыву ветра. Действительно, сегодня он был каким-то другим: ласковым и мягким. Как улыбка Вобловой. Тьфу ты! Не думать про Воблову, не думать...

— Ветер перемен, — подмигнул Кум Кумыч. — Надо избавляться от старого. И налегке — в новую жизнь. Вечером Паша мой прилетает, знаешь?

— Знаю, знаю, — махнул я рукой и двинулся вслед за Кум Кумычем. — Дайте, что ли, ёлку тащить помогу? Тяжёлая, наверное.

Вдвоем мы снесли колючее дерево к мусорным бакам. Не прощаясь и не благодаря, Кум Кумыч побрёл обратно, на свой пятый этаж.

Больше я его не видел.

Соседи потом говорили, вечером за стариком приехал какой-то рослый и неимоверно загорелый бородач. Погрузил в багажник такси единственный Кум-Кумовский чемодан, самого Кум Кумыча усадил на заднее сиденье и вместе они укатили. Наверняка в Австралию.

Весенний ветер перемен дул в Москве до конца февраля. Назло синоптикам. Снег таял и таял, обнажая тут и там нежно-зелёные островки и накопившийся с прошлого года мусор.

Про Воблову я уже не вспоминал. Она окончательно и бесповоротно переметнулась к Вовчику Селезнёву из восьмого «Б». В кино с ним ходит и на роллердром даже.

И пожалуйста! Не велика потеря.

Как говорил Кум Кумыч, надо избавляться от старого. И налегке — в новую жизнь.

Тем более что в этой новой жизни внезапно появилась Вареникова. И, просыпаясь по утрам, я теперь радостно шепчу в подушку:

— Ах, Вареникова, Вареникова!..

А папа кричит из кухни:

— Встал? Глазунью будешь?