— Скоро начнётся — у-у-у, не спрашивай!

У Мироновой ворот куртки расстёгнут, видны белый воротничок школьной формы и яркий узел пионерского галстука, а в руках верба, на красных гибких прутьях смешные меховушки, будто сотни крохотных пушистых котят затеяли вылупиться из свежих клейковатых почек.

— В церкву, девка, несёшь, святить? — спрашивает прохожая старушка.

— Не-а, просто так. Дома поставлю, пусть. А то жалко, пропадёт.

Дорогу деревенскую затеяли ремонтировать — хорошее дело, да все кусты срезали по краям, мешают работе. А Миронова возьми и набери огромную охапку. Красотища же! Только сапоги, пока по канаве лазала, с верхом начерпала ледяной водой. Шагает, а они на ноге — хлюп, хлюп.

— Розог-то натащила, ай да молодец! — ворчит бабушка, гремя на кухне кастрюлями. — Настудила опять соплей, пороть тебя некому. Сымай быстро всё!

Миронова стряхивает с ног сапоги, стягивает мокрые колготки и — босая, в распахнутой куртке да с растрёпанными косами — лезет на антресоли за трёхлитровым баллоном, чтобы налить воды и поставить «розги».

— Верба-хлёст,
Бей до слёз.
Верба красна
Бьёт напрасно, —

бормочет она когда-то от бабушки же и услышанный стишок.

Вот зачем бить? Никогда её дома не бьют, только грозят, если не слушает.

— Баушк!

— А?!

— Пороть и бить — одно и то же, что ли?

— Одно, а ты как думала.

— А битьё разве от соплей помогает?

— Чего не дело мелешь!

Так она и думала. Уж лучше в тазу с горчицей ноги парить. Тоже боль нестерпимая, от горячей-то воды, так зато с пользой.

— Кипятку с горчицей сделаешь, баушк?

— Куда деваться! Руки помыла? Иди обедать.

— А на обед что?

— Щи кислые.

Миронова морщится. Надо было соврать, что в школьной столовой поела, да уж поздно. И сжевать что-нибудь всё-таки хочется. Поди дотерпи до вкусного ужина!

— А на второе? — с затаённой надеждой интересуется она. А вдруг?..

— Мясо из щей, — разочаровывает бабушка.

Миронова прихлёбывает из тарелки вяло, больше напирая на присоленный чёрный хлеб — третий кусок тянет к себе, пока второй дожёвывает. Бабушка вздыхает, выплёскивает несъеденную жижу с капустой в «поросячье» ведро и вместо обещанного мяса ставит перед внучкой сразу кружку с компотом из сушёных яблок с изюмом да черносливом.

— Пей вот, сварила. Булку дать?

— Не-а, — Миронова уплетает с компотом ещё один кусок «черняшки».

Потом она парит ноги, мелко перебирая на дне таза ступнями и высовывая из горчичной воды кончики раскрасневшихся пальцев. Растерев махровым полотенцем, натягивает шерстяные носки. Обмотавшись бабушкиной пуховой шалью, садится за уроки. Решает задачку, подчёркивает карандашной волнистой линией «оловянный, деревянный, стеклянный» в тетрадке по русскому, зубрит исторические даты и английские неправильные глаголы. Контурную карту оставляет «на сладкое»: самое интересное — во все цвета раскрашивать да мечтать, как поедет в тот или иной город, что там увидит.

— Баушк, ты в Берлине была?

— Нет, а вот дед твой был.

— В турпоездке?

— С ротой своей в сорок пятом.

Бабушка переставляет баллон с «розгами» и бормочет: что за погода — не поймёшь. Верба вовсю цветёт, а ледохода на реке ещё нет. В том году ведь рано был ледоход, как раз деда хоронили. Отпевали заочно, ходила она в церкву тайком, с оглядкой. Памятник на могилке дедовой не с крестом, а с красной звездой — герой он был, коммунист. Жив был — шумел на неё больно за церкву-то. А мёртвого отпеть всё же надо было. Дед, может, в Бога и не верил, да бабушка-то верила за них двоих. И за дочь с зятем, и за внучку-баловницу.

— А ты, баушк, деда сильно любила? — продолжает любопытничать неугомонная Миронова.

— Ох, не спрашивай!

— Да я и сама знаю. Не любила бы, так и не плакала на могилке. А он тебя — сильно? А правду, баушк, говорят: бьёт — значит любит?

— Дураки те, которые так говорят, не слушай их.

— Правильно, что дураков слушать? Меня, баушк, Севастьянов побил сегодня. Пенал отобрал, а потом по макушке линейкой. И за косы таскал. Разве так любят, баушк?

— Озорничают так, а не любят. Вот я схожу завтра в школу да пригрожу ему.

— Не надо, баушк. Ему уж Мельников пригрозил. За меня вступился.

— Молодец какой твой Мельников. Дед-то в молодости за меня тоже, помню, заступался.

— Вон как!.. — Миронова задумывается. — Баушк, а можно я твои сапоги надену?

— Куда собралась? Не выдумывай, не пущу гулять.

— Да я ненадолго. Мельникову половину вербы отнесу — и сразу домой.

— Почто ему твоя верба?

Миронова загадочно улыбается:

— Просто так.

...А за окном изо всех сил грохает что-то. Не страшно — наоборот, волнительно-весело. То ли река вскрывается ото льда, то ли громадные сосульки, подтаяв, срываются с крыш. Ух, вот и началось!..