В последнее время я часто вспоминаю о своём доме, что прятался во дворах неприметного спального района на окраине Петербурга. Доме, где прошли и детство, и юность с её первым поцелуем у подъезда и беготнёй по соседним крышам. Как ни странно, снова и снова перед глазами встаёт удивительный сон, о котором я не могу не рассказать. Попробуйте представить вместе со мной...

Поздняя весна. Похоже на конец мая, когда школы остаются считанные дни, а ты просыпаешься и засыпаешь с чувством, что впереди у тебя нечто огромное и, несомненно, чудесное. Лето. Целое лето свободы и безделья, лето огромных облаков и визгливых чаек, тёплых ливней и гроз, под грохот которых почему-то всегда хочется смеяться. Всё ещё впереди. Примерно такое время в моём сне.

А место — то самое, моё. Нет, я не узнаю ни улиц, ни дворов, но всё кругом именно такое, каким должно быть. Каким было там, в моём старом доме.

Иду между любимыми пятиэтажками. Тихо и зелено, цветёт сирень, ветерок шумит в листьях, так похожих на сердечки. В домах открыты окна и балконы, вокруг так много воздуха, что я будто чувствую его телом. И дышится так хорошо, свободно и тепло. Прохожу мимо одной из пятиэтажек, вижу на втором этаже открытый балкон. Там деда Петя развешивает на верёвки постельное бельё. Белое, прохладно-влажное и чуть накрахмаленное, как любила бабушка. Я его отлично вижу, а он меня — нет. И окликать его совсем не хочется: лучше поразглядывать подольше дедушкины, как и всегда, аккуратно зачёсанные серебристые волосы, чуть подрагивающие руки, когда-то красивое лицо, отутюженные брюки.

Странно, но такая встреча ничуть не удивляет. Стою под сиренью, всё рассматриваю его, улыбаюсь и думаю: «Деда, как же давно мы не виделись. Если ты умер в две тысячи седьмом, это сколько же лет получается? Пятнадцать? Ужасно долго... Надо зайти к тебе, попроведать, пока я ещё здесь. А то ведь бог знает, когда в следующий раз увидимся».

Бегу в соседний двор за мороженым — не с пустыми же руками заходить. Тут, как по заказу, и ларёчек попадается: «Мне три стаканчика, пожалуйста. Да, в каждый по два шарика... Нет, давайте три! Клубничный, шоколадный и пломбир. Донесу, донесу, мне рядом тут!»

В подъезде душно, как в оранжерее. За окном, погромыхивая и сверкая красным бочком, проползает трамвай. Едва слышно где-то за дверью, обитой дерматином, попискивает звонок. Открывает бабушка: старательно завитые волосы стоят одуванчиком вокруг улыбчивого лица, а поверх голубого домашнего платья — вязаная жилетка. Как и положено, как и было всегда у бабушки.

А запах! Запах-то какой!

— Ты как раз к пирожкам, — баба шаркает на крохотную кухню. — Петрусь! А, Петрусь! Ты хоть глянь, кто в гости к нам пришёл!

Сижу за столом, болтаю ногами, стучусь пятками о ножки стула. А пироги, жареные, жирнющие, горяченные, кажутся такими большими, что обеими руками их едва удержишь. И деда тут. Чай пьёт, а сам всё причмокивает — кипяток же! Так и хочется спросить его: «А можно покопаться в коробочке с твоими медалями? А в лото на копеечку сыграем?»

И за окном — вечный май.

Где-то и когда-то я слышала интересную мысль, которая запечатлелась в памяти так: рай — это не сад, полный голых людей и чудесных животных. Это своего рода проекция самого счастливого и желанного места нашей жизни. А может, и времени. Момент любви, запечатлённый навечно.

Если это так, во сне я была в своём раю. Наверное, на мгновение умерла, уткнувшись сопливым носом в подушку. По крайней мере, мне нравится так думать.