Поезд, мерно покачиваясь, катился прочь из душного города. Митя глядел, как проплывают мимо деревянные домики, кривые заборы, пыльные огороды... Вырвавшись в поля, поезд припустил быстрее. Июньское бодрое солнце било в окно, мундир взмок под мышками. Чёрт, угораздило же ехать в форменном платье! Хотел явиться не мальчишкой, а взрослым студентом... Митя откинулся на бархатную спинку. Обмахнулся фуражкой, расстегнул верхнюю пуговицу — хорошо, что один в купе!

Клонило в сон: вчера разошлись во втором часу — обсуждали повесть г-на Тургенева «Накануне», спорили о женском вопросе. Выпили бутылку шартреза и два самовара чаю. Пашинский, весь красный, кричал, что женщина есть свободное существо и имеет право на высшее образование. А Канеев сказал: нечего женщинам в университетах делать, им природой назначено мужа ублажать да детей растить. Пашинский Канеева обозвал ретроградом, их потом еле растащили... Конечно, Канеев сволочь, консерватор махровый! Девятнадцатый век на дворе, время «Домостроя» кончилось. Скоро женщина сама будет решать, как и чем ей жить, сможет учиться, работать наравне с мужчиной. Университет, конечно, — это перебор, но какие-нибудь высшие курсы — пожалуйста!

* * *

На станции Митю встретил Егор, приложился к ручке:

— С приездом, барин! Матушка заждались, с утра места себе не находят...

Митя шагал по перрону, смотрел, как ловко кучер тащит на плече дорожный сундук.

— А что, Егор, скоро, глядишь, вольную вам? В столице только и разговоров...

Егор покосился, не сбавляя хода:

— Нам, барин, это без надобности. Мужик — дурак, вор. Дай ему волю — перепьётся да передерётся, чего хорошего? Мы уж лучше при господах.

— Гм... Скажи, а что Авдотья? В деревне ещё?

— Вашими молитвами, барин. Как Лексей Митричу три месяца минуло, барыня велели Авдотью в дом вернуть. В горничные определили.

* * *

За обедом мать, блестя глазами, расспрашивала про столичные новости: как ходят, что носят, о чём говорят. После кофия Митя сослался на головную боль и вернулся в комнату. Она вдруг показалась тёмной и маленькой, обои в мелкий цветочек — провинциально безвкусными. Митя скинул пропахший потом мундир и, не снимая сапог, плюхнулся на кровать. В дверь тихо стукнули.

— Кто там?

Вошла высокая девка в синем закрытом платье и белом фартуке, сказала, потупившись:

— Барыня прислали спросить, не надо ли чего...

— Авдотья! — Митя живо сел на кровати. — Подойди! Забыла меня, небось?

Она приблизилась, встала перед ним, глядя в сторону.

— Дмитрий Сергеич, каждый день за вас Бога молим.

— Что ты, здорова?

— Благодарствую. Как разрешилась, неделю в горячке лежала, а теперича ничего, прошло.

— Да, да, мать мне писала... Вот бедная! А что Алёша?

— Слава Богу. Он у сестры сейчас, в Марьине.

Она впервые посмотрела Мите в глаза:

— Дмитрий Сергеич, миленький, велите Алёшу сюда перевесть, пущай при мне будет, Дмитрий Сергеич...

— Ну, ну, перестань.

Митя глянул снизу вверх на бледное лицо, на поредевшую белёсую косу.

— А ты подурнела, Авдотья!

Он подался вперёд, ткнулся лицом в жёсткий фартук. Вдохнул запах чистой крахмальной ткани и позабытый за год женский дух, стыдный и сладкий. Запустил руки под платье, провёл вверх по пупырчатой от мурашек, прохладной коже и тихо замычал в предвкушении.