В то лето мы с моей подругой Аней ходили на заброшенный участок на краю нашего дачного посёлка. Нас, девятилетних, привлекала канава, вырытая под фундамент большого дома. Сам дом так и не был построен, и в канаве — достаточно глубокой, чтобы, опустив в неё ногу, не ощущать дна, — всё лето стояла вода. В ней водились жуки-плавуны, водомерки, крошечные красные вертлявые червячки и головастики. Мы наблюдали за ними часами, сидя у края канавы, а потом ловили всю эту живность банками — трёхлитровыми стеклянными, из-под варенья, и плоскими, круглыми консервными, из-под сельди, — относили ёмкости, полные мутной воды и живых существ, ко мне на участок, и расставляли в песочнице. В банках всем им было от нас не скрыться, и нам нравилось наблюдать за ними день за днём, нам казалось, мы видим, как они растут, а я даже записывала свои наблюдения и пыталась зарисовать траекторию, по которой плавал жук-плавунец: я была уверена, что в ней есть какая-то закономерность.

Как-то днём мы зашли на участок после нескольких дней проливного дождя — посмотреть, насколько поднялся уровень воды, — и увидели, что канава заполнена до самого верха. В воде было множество головастиков, она буквально кишела ими, а мы ведь пришли просто взглянуть, и поэтому не подготовились. Ни банок, ничего в тот раз мы не взяли с собой. Но уйти без «улова» казалось мне невозможным. На голове у меня была новая кепка — ярко-красная, с белой подкладкой, сшитая из плотной, непроницаемой для воды синтетической ткани. Мне было жалко пачкать её, и я боялась, что мне попадёт за это от бабушки, с которой я проводила лето. Бабушка всегда учила меня беречь вещи. Но кепка — это единственное, что у нас с собой было. В конце концов я сняла её. В глазах подруги я увидела одобрение и поддержку. Я присела на корточки, наклонилась и аккуратно, чтобы никого не спугнуть, зачерпнула кепкой воду — и в ней оказалось сразу очень много головастиков. Они сновали туда-сюда, их маленькие хвостики извивались. Я могла бы смотреть на них бесконечно, но боялась, что вода в конце концов просочится сквозь ткань. Нужно было как можно скорее нести их домой, чтобы там перелить наш улов в тазик или банку.

Мы двинулись в сторону дороги. Аня шла справа от меня так же осторожно и медленно, как и я, как будто несла кепку тоже. Я замирала, как только выплёскивалась хоть капля, и, глядя на головастиков, снующих на фоне белой подкладки, ждала, пока вода успокоится. Я старалась переставлять ноги как можно тише, мягче. Я боялась даже дышать. Аня тоже боялась.

Мы были уже на дороге, на половине пути к дому, когда она вдруг спросила: «А слабо? Слабо вылить их всех на дорогу?»

Я посмотрела на неё изумлённо — и беспомощно. Она заметила мою слабость и повторила, улыбнувшись довольно, что я ни за что на свете не смогу этого сделать.

Мы были хорошими подругами, но в то лето испытывали друг друга, а заодно и пределы наших возможностей, то и дело спрашивая: «Слабо?» Однажды на спор я минуту сжимала в руке до жгучей боли цветок репейника. В другой раз Аня прошлась по кромке высокого ржавого забора, окружавшего наш посёлок — от одного столба до другого. А как-то мы вместе ушли глубоко в лес, всё так же подначивая друг друга, стараясь доказать, что ни одна из нас не струсит.

Но это было другое. В кепке сновали живые существа. Я поймала их, потому что хотела смотреть на них и заботиться о них, но после вопроса подруги вдруг почувствовала, что могу поступить с ними, как захочу.

Аня шла рядом, она улыбалась насмешливо и повторяла, что мне слабо, и это значило, что я слабая, не способная на решительные поступки, да в общем-то — ни на что. Самые обидные слова и мысли мелькали у меня в голове; я несла свою красную кепку по-прежнему осторожно, шла и думала, что не могу выплеснуть их на дорогу, что они живые, и в то же время мне ужасно хотелось сделать так, чтобы доказать и ей, и себе, что я могу это, а значит, и ещё многое, что я вовсе не слабая, что я сильная, что я...

Я остановилась. Руки были словно не мои — это были чужие руки, я сама стала чужой, незнакомой себе на мгновение. Аня вскрикнула. Это было пронзительное, захватывающее чувство, я помню как сейчас: свет, солнце, ярко-зелёную траву, какой она бывает только в начале лета, дорожную пыль и копошащихся в ней головастиков. Сколько их было? Десятки, сотня? Они с минуту извивались в дорожной пыли, она покрыла их гладкие блестящие тельца тонким слоем. Почти все они одновременно затихли. У нас обеих перехватило дыхание.

«Как ты могла?» — спросила подруга.

А я и сама не знала, как могла.

Мне было жалко их, и очень стыдно, но вместе с тем я неожиданно поняла, что действительно могу сделать непоправимое, страшное... захватывающее, что я могу, и что это мне жить дальше с тем, что я сделаю, мне самой — и никому больше. Стоя там, в ярком свете летнего дня, я вдруг поняла, что никогда теперь, наверное, этого не забуду — и не забыла.