Когда врачи вышли, комната опустела. В кровати никого не осталось. Только неловко отброшенное одеяло лежало, свернувшись у изголовья. За распахнутой дверцей шкафа обнаружилась стопка выглаженных вещей и платье, запрятанное меж коробок. Здесь были и письма, и старомодные украшения, и моток лент — всё в пыли. На тумбе, одиноко стоящей в углу комнаты, книга без обложки. Первая страница — девятая. И слова: «…вошёл он тихо».

Миэль остановился у окна и долго смотрел на удаляющиеся силуэты. Когда на улице показалась мать, он спешно задёрнул шторы. Стало совсем темно.

На ужин были письма. Мать вскрывала одно за другим и передавала отцу. Тот смотрел на листы невидящим взглядом и всё вздыхал о чём-то.

— Она же скоро вернётся? — спросил Миэль у матери. — Я же успею проститься с Мишей, прежде чем уеду?

Тупой нож вспарывал бумагу с глухим хрустом, оставлял после себя глубокие зазубрины.

— Я не знаю, милый. — Мать уронила руки на колени, словно обессилела в один момент. — Миша упрямая. Бывает, как вцепится в одну идею, так и не отпустит. Хоть с мясом вырывай!

В комнате гулял ветер. Стены сковывали его, скручивали до тоскливого воя. Миэль закрыл шкаф, передвинул тумбу к окну, смахнув с неё пыль, вытряс из ящиков мусор, а после — вымел комнату с отчаянной тщательностью. Когда Миша вернётся, должно быть чисто. Должно быть лучше, чем она оставила.

Он перенёс в спальню фарфоровую вазу из гостиной, водрузил её на пол, а после вернул на прежнее место. Слишком уж вульгарная. Выбившись из сил, опустился на край постели, укрыл колени одеялом и сидел так, не шевелясь, не ведая о времени, пока что-то внутри не сказало ему: пора. Он встал, вновь засуетился: сдвинул кровать к другой стене, пыхтя от напряжения, но обнаружил на её месте ещё большее уродство, чем то, что удалось скрыть. Угол был страшен, и нагота его казалась Миэлю невыносимой.

На ужин были цыплята. Мать искусно разрезала мясо на крохотные кусочки, прежде чем приступить к трапезе.

— Это на пару дней. Не более. Может, на неделю, — говорил Миэль, не отрывая глаз от стола.

Когда они ужинали семьёй, мать позволяла себе есть с ножа: она ловко насаживала мясо на острие и отправляла кусок за куском прямиков в напомаженный рот.

— Даже если на две недели, то я всё ещё застану её.

Сухие волокна застревали в горле, и мать опустошала один бокал за другим. Сначала исчезала бутылка белого вина. Когда отец начинал дремать, госпожа Хейфец распоряжалась подать красное. Она пила так часто и обильно, что разучилась пьянеть. Только лёгкий румянец озарял её рыхлые щеки. Отец называл его «лихорадочным».

— А если на месяц… — Миэль сощурил глаза в напряжении. — Ну не месяц же… Так долго.

Иногда мать «употребляла» коньяк, но было это тайной её больного сердца. Она пила его за чтением сокровенных писем или за созерцанием лубочных картинок, а после непременно уходила бродить в парк. Щёки её пылали, голос становился бархатистым, а в руке возникал кружевной веер, за которым она кокетливо прятала лукавую улыбку. Но в тот день подле маминой пышной руки не оказалось ни вина, ни коньяка, и сердце осталось нетронутым. Госпожа Хейфец сидела с печатью тревоги на лице, не притрагиваясь к еде. Только резала цыплёнка всё мельче и мельче. Почти механически кромсала.

— Но если выехать в августе, то и месяц смогу прождать, — продолжал Миэль. Тарелка перед ним была пуста и чиста. Только люстра в ней не отражалась. — И к чему выезжать в июле?

— Да успокойся ты! — отвесил отец и вышел из столовой. — Что б вас всех…

— Ему бы и самому... — начала было мать. — Да только поздно уже.

На другое утро комнату заперли, и Миэль печально высматривал её занавешенные окна на утренней прогулке. И как можно было жить в такой конуре? Как можно было не выжить из ума в этих стенах?

На ужине не было отца. И на завтраке, и на обеде, к слову, тоже. Но ужин мать простить никак не могла. Подали рыбу, а госпожа Хейфец всё сидела с искажённым негодованием лицом, ни к чему не притрагиваясь, точно ждала извинительные шаги на лестнице.

— Нет, в июле поедешь!

Наконец отец показался в халате, наброшенном на голое тело. Сел на место Миши и молча принялся за еду. Даже служанка обомлела, так и встала с подносом у двери, глупо глазея то на хозяйку, то на пол.

— А если…

— Июль, — голос матери похолодел. — Ты поедешь в июле. Спокойно заселишься и обязательно напишешь нам, что и как.

Отец наградил их взглядом, полным презрения.

— Говори! — не выдержала мать. — Судить меня вздумал! А что прикажешь мне делать? — Она поднялась, с трудом вышла из-за стола, объятая ворохом тканей и кружева. — Дочь больна, а он виноватых ищет!

Миэль заслонил лицо руками как раз в тот момент, когда в сторону отца градом посыпались приборы.

— Это и твоя вина! — Кричала мать надрывно. — Не смей! Не смей от нас открещиваться! Потому что если я — душегуб, то ты — сатана! Нашёл себе врагов, ну и убирайся! А я в монастырь не уйду. Не уйду! Не дождёшься, — сказав это, она вновь опустилась в кресло и более не поднималась.

Служанка подала новые приборы, дыша сбивчиво, словно чахоточная. Миэль рыдал: слёзы безвольно капали на тарелку, а он только смотрел перед собой, боясь пошевелиться. Мать отёрла его лицо салфеткой и, скорбно помолчав, проговорила:

— Уедешь в июле. В начале июля.

Комнату Миши отперли завтра же. Она чёрным пятном смотрела на Миэля из глубины коридора.

На ужине не было никого. Подали говядину. Жёсткую, как армейский ботинок, остывшую.

Миэль не знал, куда деть себя за большим столом. Служанка выносила одно блюдо за другим, стараясь не глядеть на юного господина. Стол ломился. Казалось, в доме должны были принимать гостей, но никто так и не явился. Миэль пресытился одним только видом еды и сидел в затмении, перебирая страницы учебника. Наконец служанка водрузила на стол десерт, встала за спиной Миэля и робко спросила: «Могу идти?»

— Сядьте, — сказал он с интонацией судебного распорядителя.

Девушка замешкалась.

— Вот сюда сядьте, — он указал на место сестры.

Служанка обошла стол, в нерешительности остановилась у кресла напротив.

— Да сядьте вы! — В этом было что-то забавное: смотреть как она, такая крепкая и рослая, терялась, чуть ли не руки заламывала.

Она села — почти упала.

— Берите! — Миэль почти бросил ей свою тарелку. Девушка в испуге отпрянула, загородилась руками. — Ешьте!

Она остолбенела от звериного крика.

— Ешьте — я сказал!

Она сгорбилась над тарелкой и принялась неохотно жевать, то и дело поднимая на Миэля округлившиеся от испуга глаза. Мясо застревало в горле, и она буквально давилась, силясь проглотить хоть кусочек.

— Дура! Что я тебе сказал?! — хрипел Миэль.

Служанка вся вспыхнула, встала и выбежала из комнаты. Миэль ещё долго вслушивался в её шаги, размышлял, вернётся ли. Прошло пять минут, десять. В столовой по-прежнему стояла пустота.

На ужине вновь никого не было.

Поезд забрал Иерахмиэля Хейфеца в июле. Нет, в последних числах июня. А Миша не появилась в доме ни через неделю, ни через две, ни даже через месяц.