Покачиваясь на табуретке из стороны в сторону, Руфь отрывала клочья хлеба от горбушки, разминала их и клала в рот. Вошёл Стефан. 

— Ну как прошло? — не глядя на него, спросила она.

— Отлично. Сам не ожидал. Ты-то как? Сидишь в потёмках.

Стефан щёлкнул выключателем. Руфь досадливо поморщилась от яркого света, и Стефан поспешил погасить люстру.

— Голова болит? — участливо спросил он.

Руфь не ответила, и Стефан продолжил:

— Ну да, я видел твоё сообщение. Жаль, что у тебя не получилось пойти. А почему хлеб жуёшь всухомятку? Там паста с креветками в холодильнике. Всё утро готовил.

Руфь едва заметно покачала головой.

— Ну, как хочешь. — Стефан сел на табуретку напротив. — Я тоже не хочу пока. Слишком на волне. Ты знаешь, это было что-то! Последнюю неделю только и делал, что переживал, замучил тебя, несчастную. Но теперь... Сперва, конечно, было стрёмновато, но потом стало так комфортно, я прямо физически ощутил поток энергии из зрительного зала! Ничего похожего не было ни на одной репетиции! Волна энергии ударила куда-то в ладони. Мне вдруг захотелось развести руки в стороны, вверх, будто это и было их естественным положением, будто это не руки, а крылья! Стоило это почувствовать, как ушла вся тревога, страх неодобрения. Я наконец принял сам себя, я понял, на что способен. Как жаль, что тебя не было там со мной! И знаешь, я просил тебя сегодня об одной вещи — ты наверняка помнишь... Я бы хотел отменить.

— Вот как? — Руфь подняла одну бровь. Стефан так не умел.

— Да. Мне нужно было отвлечься. Крыша чуть не съехала на этих репетициях, ты видела. Мне нужно было знать, что в ночь после премьеры это непременно со мной произойдёт — вне зависимости от того, хорошо я сыграю или плохо... Да, чтобы отвлечься, чтобы ощутить ту самую неотвратимость. Чтобы не так сильно концентрироваться на своей игре, на публике, на впечатлении, которое я произвожу. Но теперь я хочу отменить.

— Вот как? А в спальне всё готово.

— Ты ведь знаешь, как со мной обращались дома, как мать и отец убеждали меня в моей ничтожности, вдалбливали это в меня. Я от них ушёл. Я выбрал жить с тобой. Но приволок губительные паттерны из родительского дома и в наши с тобой отношения. Так больше продолжаться не может! Я тяну, тяну за собой этот шлейф. Разве нам это нужно, Руфь? Разве мы не можем быть обычной парой? 

— Обычной парой… А ты мне пара? Чего-то не то про нас решил. Слишком уж, видимо, на волне, как ты выразился. 

— Почему ты так со мной?

— Голова раскалывается. Сижу, жую этот хлеб. А ты ноль внимания.

— Но я спросил тебя о самочувствии! Я предложил тебе ужин! Ах, Руфь, ты снова за своё! Сейчас я вижу, как ты манипулируешь, как вселяешь вину! Сейчас мне всё открылось!

— Открылось, говоришь? Так и вали на хер из моего дома.  

Настало молчание.

После премьеры партнёры по спектаклю звали Стефана на шумную вечеринку в просторной квартире в центре города, и тот хотел пойти, но беспокоился за Руфь. «Как там она с больной головой в одиночестве?» — думал Стефан. Но ему, конечно, хотелось пойти, отметить свой успех среди улыбок, бокалов шампанского, букетов цветов, ярких ламп. Стефан бросил взгляд на синюю стену кухни — там за тонкой трубой батареи стояли сухие розы и тюльпаны; их тени вытянулись по стене в тускловатом свете настольной лампы. Руфь любила только засушенные цветы, и все свои букеты Стефан сегодня раздарил партнёрам, не стал тащить домой это благоухающее великолепие. И вот Руфь прогоняет его. Что ж, давно пора! Трещина на стене, тёмный подтёк на потолке, капающий кран, голая лампочка в ванной, подсвечивающая закрытую дверь жёлтым прямоугольным контуром, Руфь в рваной рубашке с пустым взглядом и поджатыми губами, — всё это он прямо сейчас оставит без сожаления, чтобы, пройдя двором, выйти на оживлённый проспект и помчаться в ярком автобусе навстречу жизни, приключениям, старым и новым друзьям. Как он жил всё это время, в этом полумраке, в этой сырости? Кто ему Руфь? Он оставит всё без сожаления, решил Стефан, но всё-таки бросил мимоходом прощальный взгляд на Руфь. Ему вдруг стало её жаль. Стефан уедет, будет веселиться, а Руфь? Так и продолжит, жуя батон, качаться взад-вперёд на табуретке?

— Не уйду я никуда, — вдруг решил Стефан. — Высеки, чего уж там. Сам ведь тебя попросил, а тебе только того и надо, вот и наслаждайся. Надо ж за слова отвечать. Высеки, насладись. Мне теперь про тебя всё понятно. Ты просто завистливая стервочка. У меня премьера, а ты тут, как сыч в потёмках, упиваешься своей маленькой властью, радуешься, что поймала на слове, что мне теперь не отвертеться. Но знай: я от своего не отступлюсь. Я уже не верю в эти средства, в эти игры. Я просто буду терпеть. Я знаю, что не заслуживаю такого обращения.

Руфь впервые за вечер посмотрела на Стефана.

— Мне совершенно безразлично, Стефан, во что ты веришь или не веришь, — размеренно заговорила она. — Сейчас ты треплешь языком, а через несколько минут будешь лежать молча — раздетым и зафиксированным. Сосед по этажу уехал на рыбалку с ночёвкой, и мне даже не потребуется включать Rammstein, чтобы заглушить твои крики, Стефан. Ты получишь сполна, а по окончании признаешь необходимость этой меры. В очередной раз ты познаешь глубину своего ничтожества, и найдёшь в этом успокоение, и уснёшь, нарыдавшись, с головой у меня на груди, ведь такова твоя чёртова природа, о, мой Стефан...

Улица, стремительно летящий по ней автобус, пузырьки шампанского, цветы, просторная квартира с друзьями, овация зрительного зала, — в этот сияющий витраж будто кинули булыжником: радужный образ пошёл трещинами и обрушился ливнем осколков. Стефан опять услышал стук капель о дно раковины, увидел синюю кухню, пятно на потолке, сухие цветы и сидящую напротив Руфь, но всё теперь казалось ему прекрасным, исполненным значения...