Рассвет Кузьма встречал на берегу: проверял, сколько сокровищ за прошедшую ночь вынесло к нему холодное арктическое море. Обледенелые камни казались высеченными из чёрного льда, в мёрзлом воздухе пахло солью, и далёкая бледно-розовая полоска поднимающегося солнца хоть немного разгоняла серость и тишину.

Кузьма был единственным жильцом каменного узкого острова: как-никак смотритель, почти хозяин. На этой земле то ли захоронили ядерные отходы, то ли которое десятилетие подряд планировали построить маяк, то ли разрабатывали месторождение: далёкие нефтяные вышки, худые, тараканьи и разлапистые, резко очерчивались на фоне горизонта. Но Кузьма не любил смотреть на них, по ночам он наблюдал за городом, от которого до Кузьмы дотягивались только смазанные огни да горьковатый дымок угольных печек. Город был большим и хиреющим, люди приезжали сюда заработать северную пенсию, горбатились на нефтяных вышках и уезжали в нормальный, обыкновенный мир.

Кузьма давно не верил, что этот обыкновенный мир существует. Остров в скалах и осколках льда, бесконечное холодное море и урны без праха — вот и вся его жизнь.

Мать назвала его Кузьмой специально, потому что ни одного знакомого Кузьмы в их далёком шахтёрском городке у неё не было, и мать, будто бы зная, что ничем больше он в жизни не выделится, решила наградить сына необычным именем. Как и все, Кузьма с тройками окончил девять классов, потом поступил в училище на обходчика, долго работал в шахтах, хоть до силикоза лёгких не дошло, потом были жена и развод — ни детей, ни смысла, — и нестарый ещё, крепкий Кузьма попал на край света, в мерзлоту и запустение. Увидел объявление о поисках смотрителя для непыльной работы: никаких лодок, никаких людей, остров должен стоять пустой и обескровленный. Кузьма чувствовал себя с ним почти что братьями. Тем более что остров сразу подкинул одинокому Кузьме дело.

К берегу подходило морское течение с мыса Мертвецов — единственного живописного места в городе. Туда на снегоходах съезжалась молодёжь и веселилась так, что до Кузьмы долетали обрывки их хохота и криков; там пили шампанское невесты в шубках и женихи в промёрзших насквозь хлопковых рубашках; в последний путь там отправляли стариков. И эти проводы мёртвых казались чем-то гораздо более значительным, чем молодость и жизнь, поэтому мыс и назвали Мертвецким. Рыть мёрзлую землю никто не хотел, под кладбище номинально выделили участок, но там так и не появилось ни ограды, ни памятников, лишь работал крематорий — эту струйку бело-серого дыма Кузьма отличал от остальных. Кто-то хранил урну с любимой бабушкой дома, кто-то прикапывал за одинаковыми панельными пятиэтажками, но многие прощались с любимыми на мысе. Прах развеивался над морем, становился воздухом, солью, водой, и заунывный горький плач мерещился Кузьме ночами.

Течением выброшенные вслед за прахом урны прибивало к Кузьме: то ли камни в них складывались лёгкие, то ли в воде распахивались жадными ртами крышки, но Кузьма находил маленькие, бело-чёрно-синие или золотые бочонки с гравировками и относил их в глубь своего острова. Это утро тоже сделало Кузьме подарок: на урне зияло Татьяна, молодая ещё, то ли в аварию попала, то ли сама из жизни ушла, бесконечная ледяная тишина многим давила на уши. Кузьма отряхнул урну, обнял, как ребёнка, зажмурился.

Татьяна встала рядом с ним: Кузьма нарисовал ей тёплое ярко-красное пальто, узкую полосу губ и влажные глаза навыкате. Такие Татьяны обычно работали продавщицами в маленьких магазинчиках у дома и засыпали в автобусах после смены в прежней жизни, и Кузьме хотелось увидеть Татьяну именно такой. Да и пальто это красное: Кузьма уже позабыл, когда вживую видел ярко-красный, насыщенный цвет. А ещё Татьяна была с палочкой: да, врождённая аномалия, к примеру одна нога на пять сантиметров короче другой, и палочка эта невыносимая вечно у неё в руке...

Кузьма подставил Татьяне локоть, и она с готовностью схватилась за него холодными влажными пальцами, напоминающими рыбью чешую. Заговорила о себе: то и дело запиналась, обрывала рассказ, меняла историю, а Кузьма слушал и кивал, и вёл её туда, где среди камней навечно упокоится урна из-под её праха.

Сам Кузьма давно разучился говорить, зато слушал вымышленных собеседников с большим интересом. Татьяна оказалась весёлой, хохотала и шутила, резиновый наконечник её палки влажно постукивал по булыжникам, пока Кузьма перепрыгивал с одного на другой и галантно протягивал Татьяне руку. Она призналась, как любит бананы, и Кузьма мог бы рассказать ей, что месяц назад ему привезли три мешка с мукой и целую тонну гречки, но лишь кивал в молчании, наслаждаясь её обществом.

Поначалу Татьяна сказала, что у неё три дочери. Потом Кузьма подумал, что это много, и перевёл её историю на сына. Потом решил, что всё-таки дочь, скорее всего, высыпала бы прах матери гулять под свинцовым небом. Татьяна не возражала — соглашалась и мигом перестраивала рассказ.

Так Кузьме никогда не было одиноко.

Урны он складывал друг на друга то горкой, то пирамидкой, перебирал иногда, словно детские кубики. Его мертвецы всегда были рады новым поселенцам, звенел в пустых металлических урнах, поеденных ржавчиной и солью, ветер, но в компании было не так холодно. Порой особо тоскливыми ночами Кузьма собирал все урны и приносил в свою жалкую лачугу: уговаривал, что заботится о них, брошенных, лишь бы не сознаваться перед самим собой.

Кузьма понимал, что никаких людей тут нет, ничего нет, кроме пустых контейнеров, из которых морем вымыло остатки праха, последние частички далёких, почти выдуманных для Кузьмы людей. Он давно не верил в машины, магазины или бананы. Он жил особой жизнью, и что же было странного в том, что одинокий остров и одинокий Кузьма так радовались и пальто этому красному, и палочке, и выбитым датам смерти и рождения?.. Кузьма помахал Татьяне рукой, и женщина, отбросив палку, ринулась в морскую пучину, и поплыла, и обернулась между ледяными волнами, улыбнулась Кузьме, а он улыбнулся в ответ. Исчезла, растворилась в белой морской пене. Он пристроил новую урну в горку к остальным и пошаркал обратно на берег.

Вдруг ещё кого-нибудь принесёт.