У Улдус чёрные волосы. Как у жеребёнка на мягком загривке, а на руках у неё тёмный пушок. Говорит она медленно, ходит сонно, лишь на уроках просыпается. Ребята её сторонятся, но ей как об стенку горох. А с октября она в ансамбле появилась, в хороводе с нами ходить. Это ей можно. Правда, за руку держаться — только с девочками. Она надела красный сарафан и ленту в косу вплела. И глаза у неё будто шире стали, и голос звонче.

Я играю на аккордеоне. Это у нас с мамой договор-приговор. Я на инструменте занимаюсь, а взамен могу по субботам у сводного брата тусить. У него кайф. Телик, чипсы, комп до ночи. Аккордеон — окей, особо париться не надо. Учитель Тимофей Иванович — мужик нормальный. Мне всего раз в неделю в ансамбле появляться нужно, да дома немного песен поразбирать. Не то что у друга моего Макса с пианино, у них там скандалы.

Улдус идёт в хороводе, и будто она выше становится, а сарафан на ней как живой. Вроде плывёт отдельно от неё. И сама она тоньше кажется. Как хворостинка.

Музыка замерла. Улдус боком ко мне стоит, серёжки чешуёй колышутся, руки вдоль тела, а пальцы дрожат. Она давно уже по-русски может, но до сих пор боится. Сейчас её очередь отвечать. Егор подначивает:

— Я вот так сплясал, а ты?

А ей надо сказать:

— Топни нога, не жалей каблука! — И он должен дальше в пляс пойти.

Но она на этом месте вечно спотыкается, голос тихий, будто подавилась. И всё комом выходит. Емельяна, учительница наша, ругается, Егор ухмыляется, девочки вздыхают. Я на шаг к ней придвинулся, с аккордеоном, шепчу:

— Я сигнал подам!

А она вздрогнула, да как вскрикнет:

— Топни нога! — громко вышло, хорошо. Емельяна аж остолбенела, Егор вытянулся как гладильная доска. Девочки встрепенулись и дальше пошли в пляс.

А мы с Улдус будто в кокон какой попали — она и я. Мой аккордеон чуть её локтя касается, она дышит громко, радостно — получилось! А я всё смотрю на вышитый изморозью воротничок и на складки сарафана, где её лопатки, и сдвинуться не могу. Пальцы что-то наяривают, Емельяна голосит, а меня будто к полу примагнитило. Да и она, вижу, — также. Руки вдоль юбки свесила, а пальцы пояс теребят.

Как всё кончилось, разошлись мы, а после школы я её выследил, решил проводить. Она идёт по тротуару, лужи обходит. Ноги длинные, неуклюжие, как у жеребёнка. И сама она вся какая-то дождливая. Я ей крикнул:

— Улдус! Сменка.

Она сменку всегда домой берёт, а сегодня забыла. Она дёрнулась и только быстрее пошла. Я за ней, а она запнулась и в лужу чуть не сиганула. Хорошо сумка вперёд неё упорхнула, смягчила полёт.

Стоит она в луже и молчит, а потом подняла глаза и говорит:

— Саша, мне домой надо!

Взяла у меня сменку и пошла. А я стою как придурок и думаю: «Ну что меня угораздило?» Телефон пискнул, я сунул руку в карман, вытащил его из чехла — и тут меня словно костром обожгло. Чехол красивый такой, атласный, с вышивкой узорной изморозью. Нам девочки на двадцать третье февраля дарили. Я всё гадал, чей он. А у Улдус такая вышивка на воротничке была, на самой кромке, где как у жеребёнка мягкий загривок.