Несмотря на то что Клара Ивановна более двадцати лет прослужила в театре, искусство она не любила. Тем не менее это была выдающаяся женщина, и маленький театр в одном захудалом городке стал местом, где бесценные качества Клары Ивановны блистали незатёртыми гранями. Клара Ивановна работала тем, кого со стародавних времён и до сих пор ещё интеллигентная столичная публика называет капельдинер, хотя сама она с большим удовольствием и значением изрекала о себе «контролёр» или даже «билетёр».

Мясистый висячий нос с чёрной висячей же родинкой предвосхищал появление Клары Ивановны в залах и коридорах театра. Но не в одном носе крылась её примечательность. Железобетонные принципы поднимали нашу билетёршу на недосягаемую для прочих смертных высоту морали. Когда во время спектакля Клара Ивановна пребывала в зале — никто не смел сморкнуться или кашлянуть, ни один экран не вспыхивал фото- и видеосъёмкой и ни единой пошлой, оскорбительной мелодии телефона не раздавалось в священной тишине партерных кресел. Но венцом дотошно выстроенной системы принципов Клары Ивановны было «золотое правило третьего звонка»: третий звонок спущен свыше, свят, безусловен и непоколебим. После него мгновенно прекращалась всякая связь зрительного зала с внешним миром.

Клара Ивановна не прощала опоздавших. Любое опоздание — даже на считанные секунды — приравнивалось к смертному греху. Тот факт, что нога жаждущего эстетического наслаждения к третьему звонку не была перенесена через порог, отделяющий загробный мир театрального фойе от святилища, где разворачивалось действо, по убеждению Клары Ивановны, не мог быть искуплён никакой индульгенцией.

Её заклинали и умоляли. С ней ругались и скандалили. Ей угрожали. Скорые руки совали ей деньги в карман форменного алого жакета. Её трясли и пихали. Иногда с ней даже дрались.

Прибегал администратор зала и пускал запоздалых зрителей через другие двери. Бороться с Кларой Ивановной было невозможно. Уволить её — тоже. Она никогда не брала больничных и отгулов, она всегда всех подменяла. Она работала шесть дней в неделю, отстаивая по выходным две-три смены. Варикоз не трогал её ног — она никогда не садилась. И, самое главное, она никогда не просила повысить зарплату.

Поздним вечером она приходила в скромную, родительскую ещё квартирку, съедала тарелку неизменно подгоревшей гречки и кислый капустный салат, запивала это всё горьким чаем и шла на узкую девичью кровать. К полуночи Клара Ивановна располагала свой нос в горизонтальном положении и в недвижимости смотрела перед собой: на пустынные полки шкафа-стенки, скудным достоянием которого были бабушкины часы с боем и дарственной надписью от давно канувшего в капиталистическое небытие завода да синенькая вазочка с почерневшей веткой альстромерии. Ветка стояла в её спальне уже пять лет. Во время одной особенно нашумевшей постановки исполнителю главной роли подарили букет белых альстромерий. После спектакля он раздал по цветку каждому сотруднику театра. Один достался и Кларе Ивановне. Часы разухабисто и натужно били полночь, веки усталой билетёрши смыкались, а веточка с хрупкими жёлто-бурыми лепестками ещё какое-то время представала перед её закрытыми глазами в капиллярно-красной черноте.

И вот неказистое, медлительное скольжение Клары Ивановны по периферии жизни прервалось. С ней произошло событие, для которого она была совсем не рождена. Клара Ивановна влюбилась.

Случилось это банально и во многом благодаря её железным принципам. Она пошла в поликлинику и обнаружила, что, несмотря на запись, ей пришлось провести в очереди пятнадцать минут сверх указанного в талоне времени. Клара Ивановна нагрянула в регистратуру. Её возмущение было поддержано ещё одним посетителем, и скоро их совместные жалобы на уровень государственного здравоохранения, которое пало «ниже плинтуса», как-то сами собой перешли в разговор более личный. На следующий день они снова встретились в поликлинике и трогательно обнаружили, что их записи на ЭКГ стояли друг за другом. Одним словом, это была судьба.

Впервые за пятьдесят пять лет с Кларой Ивановной происходили столь удивительные перемены. В магазине нижнего белья были прикуплены две шёлковые комбинации. В парикмахерской она сделала свежую стрижку и даже один раз была на маникюре. По надушенным коридорам родного театра она порхала с невиданным ранее выражением благостной улыбки, которая не покидала её и при жестоких отказах опоздавшим перед зрительным залом. Даже вислая родинка на лице стала казаться пикантной мушкой, нацепленной с особым смыслом. У Клары Ивановны появились завистницы. «С чего бы ей такое счастье?» — зубоскалили соработницы-билетёрши. И хотя она ни о чём не распространялась, шептались, что бойфренд у неё ведёт хор во Дворце культуры, что кольцо он носит на левой руке — стало быть, вдовец, — и что к Кларе Ивановне он клинья подбивает просто по доступности — но вот это уже было явным предметом выдумки сплетниц.

К её дню рождения он обещал приготовить особый подарок. Встреча была назначена на пять. Клара Ивановна выудила со скрипучих антресолей материнские остроносые туфли на низкой шпильке, накрыла стол и принялась ждать. Капустный салат был заправлен праздничным нерафинированным маслом и солнечно благоухал на всю квартиру.

Без пятнадцати Клара Ивановна встала у входной двери. В ожидании она начала делать вещи совершенно для себя невообразимые: то и дело отбегала, чтобы переложить что-нибудь на столе, подходила к зеркалу и одёргивала зацепившийся за колготки подол платья.

Стрелка часов показала без пяти. Клара Ивановна сфинксом замерла у порога. Ноги зудели и не находили себе места. «Неужели это варикоз?» — ужаснулась она. Обои с края у косяка отошли, даже немного порвались. Странно, раньше она не замечала. На потолке тоже какая-то трещинка. В грудь энергично стучало. «Всё, тахикардия, — подумала Клара Ивановна. — Надо ещё раз к кардиологу».

Вокруг жужжал хор соседской жизни. Восходили и спадали голоса, бурчал открытый кран, глухо отдавались шаги над головой. Среди многоголосья выделился, начал лязгать и перестукивать мимо лестничных клеток старый лифт. Перестук повис и замер, и вопросительная, как бы спрашивающая что-то нота забилась, завибрировала и наконец разразилась этажом выше — вместе с оглушительным боем часов на полке. «Раз, два, три, четыре, пять!» — гремели часы и гремело сердце Клары Ивановны. А потом всё оборвалось, и настала тишина, такая же, как у неё в груди.

Ещё не отбил отзвук лифтового механизма в затихшем подъезде, как в дверь постучали. Она вскинулась, подскочила, щёлкнула замком и высунула нос в прохладу общедомового пространства.

Перед ней стоял учитель хорового пения с низвергающимся к её ногам шаром из белых трепетных альстромерий.

— Третий звонок уже был, — сказала она и закрыла дверь.

У Клары Ивановны всё по-прежнему. Она всё так же работает билетёршей в театре, столь же неподкупна и непобедима на своём посту, а перед сном всё так же ест подгорелую гречку с кислым салатом. Вот только зрителей с альстромериями она теперь не пропускает вовсе.