Тихоня рано утром приходит и садится рядом на корточки, щекочет туго заплетённой косичкой замшелый каменный бок. Как правильно её назвать — лешачиха, лешая? Грубо. Не подобрать слова такого, что подошло бы тонкой, как тростинка, передвигающейся бесшумно, словно тень, девчонке. Вообще, слов до обидного мало... В общем, Тихоня она — и всё. Хотя никто, кроме него, так её не зовёт. Некому звать, одни они на весь Матвеевский лес.

— Сядь, красавица, не мельтеши, — глухо басит он.

— Какая же я красавица! — будто бы не верит Тихоня, а сама ласковому слову рада, вон как сверкают глазёнки изумрудной зеленью. — Вот моя семиюродная сестрица из Пантелеевской берёзовой рощи и впрямь красотка, у неё, веришь ли, над верхней губой грибы растут, да не какие-нибудь хилые опята, а самые что ни на есть боровики!

Он и не спорит, хотя какие боровики в берёзовой, небось подберёзовики тонконогие. Да и смотрится Пантелеиха растрёпой, а у Тихони, хоть она и девчонка совсем, платье всегда с иголочки (то сосновой, то еловой), и шишки серьгами в аккуратных ушках да богатым ожерельем на хрупкой веточке-шее так янтарём и светятся.

— Расскажи, дедушка, что-нибудь, — просит она, присаживаясь на траву и прикрывая игольчатым подолом худые коленки.

Конечно, никакой он ей не дед, вовсе не родня деревянные каменным. Да и если по прожитым годам судить, не так уж он и стар, даже сход ледника толком не помнит, мальцом был, когда его занесло сюда. Крупней с тех пор он не стал: камни почти не растут. Только покрылся густым слоем зелёного мха да набрался многолетней мудрости. А что ещё делать, когда шевельнуться не можешь? Только внимать всему вокруг, запоминать да размышлять.

— О чём тебе рассказать-то?

— Да хоть бы и о людях.

— Нешто интересно? Шумные они, суетливые, жадные и злые подчас.

— Не все злые, не все жадные. Смешные бывают. Носят с собой этакую коробку с глазом, наведут на цветок, на дерево, а то и на птицу или зайца — и щёлк, щёлк. А дерево растёт, а заяц дальше бежит. Для чего они так?

— А это они на память, Тихоня.

— Вон оно как! — качает косичкой девчонка. — Своя память, выходит, слабая, раз без коробки никак.

— Выходит, так. И голоса у них немощные теперь. Прежде было: как друг от дружки в лесу отстанут — аукают что есть мочи, а нынче чуть что — за ту же коробку хватаются: алё, алё. Слыхала, небось?

— А то! Другой раз и с коробкой не выходит у них. Говорят: «Не ловит». Кого ловить-то должна — бабочку аль птицу какую, не знаешь?

— Так голос же! А его поди ухвати, он ветру сродни. Только эхо поймать его может и обратно бросить. В коробках у них и сидит по маленькому эху. В городе оно трудится старательно, а в лесу или в поле, на чистом воздухе, глядишь и расслабится, а то и вовсе из коробки удерёт.

— Насовсем? — пугается Тихоня, представив лес, в котором на каждой ветке сидит потерявшееся крохотное эхо. Грустная картина!..

— Погуляет и вернётся, — успокаивает её старик. — А если и заплутает, так к нашему лесному большому эху прибьётся. Родня всё-таки.

...Кружит по лесу, кружит. На пальто — узор из налипших жёлто-бурых листьев, к вязаной шапке пристали сухие сосновые иглы, а лицо с глубокими бороздами морщин — будто кора старого дерева. Но она не лесная жительница — она человек. Просто прожила так долго, что стала почти не отличимой от здешних. Разжимает ослабевшие озябшие пальцы, роняет на землю замолчавшую вдруг говорильную коробку. Улетело из неё маленькое эхо, не вернуть...

В корзине у старушки два червивых гриба — подслеповатая она, хороших не заметила, а эти на самой дорожке стояли. Ещё несколько шишек сосновых по плетёному дну перекатываются — подобрала котёнку поиграть.

Пропадёт, сгинет в лесу.

— Надо вывести её на дорогу! — подскакивает Тихоня.

— Придумала! — фыркает случившаяся рядом Пантелеиха. — Нешто наше дело — выводить? Завести если только в самую глушь, попугать как следует. А что? Сама заблудилась, сама виновата.

— Не смей! — перечит старшей сестрице Тихоня, а у самой — слёзы из глаз. — Неужто не жалко? Старенькая ведь бабушка совсем.

— Так потому и не жалко — ей уж всё равно недолго среди людей жить осталось, — не понимает Пантелеиха сестричкиной тревоги. — И никакая она не бабушка, внуков у неё нет. Дети взрослые, а старика своего она давно схоронила. Совершенно никому не нужная старуха.

— Как это — ненужная? — всхлипывает Тихоня. — Подружкам своим нужная.

— Что же подружки-то с ней в лес не пошли, по домам отсиживаются?

— Так они же... Одна больная, неходячая, а вторая далеко живёт, в телефоне они дружат, — вспоминает наконец она название говорильной коробки. — А ещё котёнка она подобрала. Что же его — обратно на холод и голод? У себя в лесу, небось, каждого хромого зайчишку жалеешь, а тут ведь тоже живая душа.

Решительно встряхнув косичкой и высморкавшись в жёлтый лист, Тихоня оборачивается к Камню. Тот нем и неподвижен, но девчонка чувствует его молчаливое одобрение.

— Ладно, — соглашается вдруг Пантелеиха. — Выводи. Только за то половину осиновой рощи мне должна будешь.

И щурится хитро так: мол, не решишься ведь отдать. Целых полрощи за какую-то худосочную старушку! У них, у лесных, это ведь не просто территорию отмерить, а словно от себя кусок отщипнуть.

Но Тихоня кивает. И шустро, пока Пантелеиха не передумала, подхватывает тощими лапками старуху и волочёт к просвету между деревьями, откуда дорога видна. По пути подхватывает и швыряет в корзинку молчащий телефон. Может, сумеют городские мастера вернуть в него болтливое эхо? Срывает и отправляет туда же несколько крепких боровичков.

Старушка стоит, растерянная, на краю леса и дивится: как сумела выбраться? когда успела грибов насобирать? или помог кто, а она и позабыла? Беспамятная стала!

— Спасибо, добрый человек! — шепчет она в лесную чащу, и Тихоня, хоть она и не человек вовсе, от ласковой щекотки её голоса расправляет худенькие ветки-плечи и растягивает в улыбке бледные губы — некрасивые по лесным меркам: ни одного тонконогого опёнка на них так и не выросло.

Потерять половину рощи — это больно. Однако она понимает: не спасла бы старушку, загубила бы ту Пантелеиха — было бы ещё больней.

— Права я, дедушка? — обращается Тихоня к мудрому Камню. А тот и не знает, что сказать. Не родня деревянные каменным, да и людям ни те, ни другие не близки. Думает он: вроде Пантелеиху не за что судить — люди-то подчас ни деревьев, ни обитателей лесных не жалеют, так почто ей беспомощного человека жалеть? Дурочка эта Тихоня! Была бы девчонка из мяса и костей, как люди, так сказал бы: не по уму, а по сердцу поступила. Так ведь нет у неё человеческого сердца, да и ума нет — вся, как есть, из сучков да веток свита-сложена.

А может, не так уж и важно, кто из чего состоит? Из земли, из травы, да хоть из чистого воздуха... Главное — что-то другое ведь?

Камень молчит. Тихоня терпеливо ждёт, пока он надумает, что сказать. Камни — они ведь мудрые, только медлительные очень.