Я запустил в соседа тапком не потому, что действительно считал его бездельником, а по той простой причине, что не видел никакого иного выхода из сложившейся ситуации.

— Одежда! — воскликнул сосед. — Мы запихаем туда одежду! Ура! Мы спасены!

Почти все заключённые радостно зааплодировали, однако я особо не надеялся на нелепую выдумку, ибо кроме нижнего белья на нас ничего не было. В мерах наказания судьи всё изобретательнее. Прежде они ограничивались сроком заключения или обыкновенной казнью, теперь же открыт современный университет казневедения. Видимо, привычные санкции казались им устаревшими и недееспособными: преступники, по мнению большинства учёных, даже не успевают раскаяться в содеянном перед смертью, другие же — состоящие в оппозиции к большинству — склоняются к мнению, что «тягчайшее преступление должно караться тягчайшей казнью, что подразумевает тяжкие страдания без понимания того, за что эти страдания причитаются».

— Снимай трусы, брось ломаться!

— Зачем? Это ничего не изменит. Так мы не заполним и одной четвёртой...

— Надо попытаться... Они же обещали, что отпустят тогда...

На последнем слушании судья сказал, что нас помилуют лишь в одном единственном случае: если через неделю присяжные обнаружат, что в нашей камере всё ровно и гладко.

— Какие проблемы! — всплеснул тогда руками мой сосед (и кто-то из зала выкрикнул подбадривающие слова). Ещё бы, разве мог он тогда подумать, что посреди нашей крохотной камеры зияет узкая, но достаточно глубокая дыра, которая исключает наличие абсолютно ровного пола — обязательного условия для помилования.

Поддавшись всеобщему настроению, я начал раздеваться. Когда рука застряла под майкой, я почему-то попытался понять, насколько мои трусы, уже брошенные в яму, облегчат наши муки? По коже заёрзали мурашки, ноги окоченели. Да, здесь вообще весьма суровые условия, но что поделаешь, преступления наши тяжки настолько, что каждому из нас санитар ввёл инъекцию вытравливания памяти. Мы забыли о себе абсолютно всё, даже имён своих вспомнить не в силах, что, несомненно, радует, ведь когда приходит тюремщик, он рассказывает жуткие истории, к которым мы могли бы быть причастны. А своей причастности к подобным историям лучше не помнить. Правда.

— Я вот думаю, не использовать ли нам матрас? — поинтересовался один мой сосед у другого соседа.

— Не пролезет, слишком узко, — ответил тот, затем нагнулся над ямой в попытке рассчитать, сколько ещё потребуется одежды.

— А давай раскрошим его? Майками нам эту пропасть никогда не набить...

Пока мы рвали на части матрас (предназначавшийся для всех сразу, а потому довольно большой), я пытался понять, как могло время расползтись по всей камере, в ширину и длину, забраться в меня через рот и вытечь из ушей липкой жижей, как удалось ему вырваться из циферблата и завладеть моим разумом, как оно вдруг стало страшнее отсутствия снов и превратилось в призраков прошлого, которого мне не вспомнить... Оно не переставало... Погружалось в сознание, вонзалось в глаза, и вдруг, в какую-то долю секунды, остановилось, а потом продолжило расползаться. Но эта остановка была единственным мгновением, когда я осмелился заподозрить, что моё пребывание здесь несправедливо.

* * *

Присяжные подолгу прохаживаются вдоль и поперёк, бормоча оскорбления в наш адрес (чем-то их не устроила наша первозданная нагота), пока один из них не доходит до замаскированной ямы и не проваливается в неё.

— Ну уж нет! — бунтует его коллега, топнув острым каблучком. — Это вам так просто с рук не сойдёт! Сказали же, никаких шероховатостей в камере!

После их ухода наше бытие пожирает тишина, брюхатая, тяжёлая, и, как мне показалось, умная. Никто из нас не думает, мы уже знаем, что придётся сделать.

Первый решается не сразу, поначалу он то и дело опускает ногу в дыру так, словно ему предстоит окунуться в прорубь, но мой сосед не выдерживает и дружески подталкивает его. Нас ровно столько, сколько нужно, чтобы забить яму по самый верх. Я прыгаю вторым, чему безмерно рад, ведь так я быстрее задохнусь и не придётся долго мучиться. К тому же та дама с острым каблучком наверняка наступит на верхнее тело, что, немаловероятно, причинит ему боль.

Тот, что лежит подо мной, шепчет, задыхаясь:

— Тут внизу издыхающий присяжный... ну пом... помнишь, он упал случайно... тогда? Говорит, произошла ошибка, он не должен тут лежать... не должен так сдохнуть...

— О да, — выдавливаю из себя я... это уже последние слова, дай-то Бог... — бедный, бедный присяжный, как несправедливо...

— И говорит, под ним чьи-то... кости...

— Кости?..

Ответа не следует, мой сосед озлобленно царапает мне лицо и тянет за ухо, словно мой несчастный слуховой орган должен поставлять ему кислород. Чьи-то кости под бедным присяжным свидетельствуют, что всё это — проверенный метод. Как же я не вспомнил раньше... ведь тюремщик рассказывал нам что-то о новом методе казни с милым названием «Телосвалка»...

Да, лежать под грудой потных, корчащихся в судорогах тел и знать, что преступление твоё тяжко, невыносимо, но разве не было бы невыносимее вдвойне знать, что именно это за преступление и ещё сметь сомневаться, тяжко ли оно вообще?