— Что там у вас?

— Снег.

— До сих пор?

— До колен. А где-то сугробы такие, что скрывают с головой. Хватило б на долгую жизнь.

— И на страну?

— А страна и есть долгая жизнь. Жаль, не рыхлая, понимаешь, не жгучая, и от радости не блескучая. Плакучая словно лук, скользкая словно мыло, словно тыщу километров в пути, ногами босыми по надломленному хребту, она нам всем чертовски надоела, да так, что уйти от неё невмоготу.

— Так беги.

— Отсюда не бегут — зажмуриваются. Перебирают пустоту...

— Ты что, плачешь?

— Да нет. Просто снег тишиной отсвечивает — прогонять не хотела.

— Я тут вспомнил...

— Про нас?

— Про другого.

— И?

— Я стоял на задворках. Всё дом тот искал. Что из памяти. Танцевали пакеты, по лужам рассыпалась улица. Всё как было, а дома почему-то чужие. Хоть вой... У-ву-у-у.

— Тс-с.

— Что такое?

— Показалось, пришли.

— За тобой?

— Да кому я нужна? За вещами. Я тут вещи сдаю, помогаю. Извини, продолжай?

— А, так вот. Дома нет, только память. Злой, дурацкий стою, от досады притих, втихаря ковыряю себя. А он рядом. Подходит. Весь оплывший, но модный. Ну, той моды из разбитой страны... Просто рядом, говорит, постою.

— Ой, рука затекла, погоди... Постоял?

— Постоял и спросил: что забыл? Я ответил, а он давай ржать: вам же память подкинули, хлюпики, на баклаху мне дай и вали.

— Ты ответил?

— Ты же знаешь, свалил.

— Ну да.

— Что там, кстати, у вас?

— Довольно солнечно. Хоть темя подставляй под лучистый душ, правда, страна всё та же — выдуманная, да всамделишная, страна из заначек и нужд, ты же знаешь, она как упрёк движению, как суд над зрением, как дутый вождь. Поэтому у нас безвременье, но это временно. Жаль, только головы чуть омертвелые, зато сердца такие зрелые — не разобьёшь.