Там
Евгений Сологуб— Что там у вас?
— Снег.
— До сих пор?
— До колен. А где-то сугробы такие, что скрывают с головой. Хватило б на долгую жизнь.
— И на страну?
— А страна и есть долгая жизнь. Жаль, не рыхлая, понимаешь, не жгучая, и от радости не блескучая. Плакучая словно лук, скользкая словно мыло, словно тыщу километров в пути, ногами босыми по надломленному хребту, она нам всем чертовски надоела, да так, что уйти от неё невмоготу.
— Так беги.
— Отсюда не бегут — зажмуриваются. Перебирают пустоту...
— Ты что, плачешь?
— Да нет. Просто снег тишиной отсвечивает — прогонять не хотела.
— Я тут вспомнил...
— Про нас?
— Про другого.
— И?
— Я стоял на задворках. Всё дом тот искал. Что из памяти. Танцевали пакеты, по лужам рассыпалась улица. Всё как было, а дома почему-то чужие. Хоть вой... У-ву-у-у.
— Тс-с.
— Что такое?
— Показалось, пришли.
— За тобой?
— Да кому я нужна? За вещами. Я тут вещи сдаю, помогаю. Извини, продолжай?
— А, так вот. Дома нет, только память. Злой, дурацкий стою, от досады притих, втихаря ковыряю себя. А он рядом. Подходит. Весь оплывший, но модный. Ну, той моды из разбитой страны... Просто рядом, говорит, постою.
— Ой, рука затекла, погоди... Постоял?
— Постоял и спросил: что забыл? Я ответил, а он давай ржать: вам же память подкинули, хлюпики, на баклаху мне дай и вали.
— Ты ответил?
— Ты же знаешь, свалил.
— Ну да.
— Что там, кстати, у вас?
— Довольно солнечно. Хоть темя подставляй под лучистый душ, правда, страна всё та же — выдуманная, да всамделишная, страна из заначек и нужд, ты же знаешь, она как упрёк движению, как суд над зрением, как дутый вождь. Поэтому у нас безвременье, но это временно. Жаль, только головы чуть омертвелые, зато сердца такие зрелые — не разобьёшь.