Утреннее солнце лизнуло пыльную черепичную крышу, помедлило, но решило не привередничать. Раскалённый край наполз на конёк, расплавил в сиянии разваленную трубу и ржавую антенну. Ворона завозилась в тёмной кроне дерева, растущего во дворе заброшенного дома, каркнула недовольно и полетела навстречу рассвету, качнув ветки. Застучали кастаньетами на дереве стручки: крупные, тяжёлые, тускло-коричневые.

Солнце, поглотив крышу, пробралось под кожистые глянцевые листья, высветило развилки.

Скрипнув, опустились к земле ветви и задрожали. Стручки, впитывая свет, росли, округлялись. Вот замелькали на тёмной поверхности белёсые пятна; вот проступили коленки, локти, портфели. Фетровая шляпа слетела в высокую мокрую траву. Мягко спрыгнул следом человек в тускло-коричневом костюме, подобрал шляпу, стряхнул матовую пыльцу с фетра и пошёл, не оглядываясь, прочь. Минута — и вот уже вереница чиновников потянулась следом, отряхивая травинки, растекаясь по улице налево и направо: кто к метро, кто к трамваю, а кто и пешком на работу пошёл.

* * *

К остановке автобуса подошли одновременно.

— Ар-р-гхм! — гневно зарокотал человек в шляпе, и серая мышка в строгом юбочном костюме послушно отошла, дрогнув коричневой тусклой чёлкой. Грузный стручкоид на другой стороне улицы проводил её взглядом и неодобрительно качнул коричневыми тусклыми усами.

Из недвижной утренней пробки вывалился автобус. Гневный прошёл в пахучее нутро, водрузил себя и портфель на сиденье за водителем. Серенькая заволновалась, поглядывая на часы. Недвижная колонна машин уходила вдаль, до поворота на проспект, а может, и дальше, и кто знает, когда ещё придёт тридцатый, так ведь точно опоздаешь, и начальница будет шевелить на неё бровями. Пискнув от волнения, она шмыгнула в закрывающиеся двери и просеменила назад, подальше от онемевшего от ярости старшего по ветке. Уселась в уголке, прижав к груди тощий портфельчик, надеясь, что в толчее пассажиры не обратят внимания на одинаковые, как стручки, костюмы.

* * *

Звонок объявил о начале рабочего дня, и начальница недовольно шевельнула бровями, отметив, что мышь не опоздала.

— Каталог готов? — вопросила она лампу дневного света, и мышка не решилась ответить «нет».

Шмыгнув носом, она углубилась в работу. Тик, подгоняли часы на стене, так. Тик! Так!

— Ты чего в перерыв работаешь? — спросила соседка по комнате, и мышка отдёрнула лапки от клавиатуры: опять она нарушила правила. — Пошли обедать!

Столовая оказалась полна. Соседка, покрутив головой, нашла пару свободных мест и уверенно поставила поднос на стол.

— Сюда! — позвала она мышку. Старший по ветке помрачнел, но его собеседник уже весело махал рукой: давай-давай, чего стоишь!

Бросить поднос и убежать? Ах, нет! Обратят внимание, пойдут разговоры, люди присмотрятся, заметят и подметят, а там, глядишь, и проследят, и до дерева дойдут…

Не замечая вкуса, мышка ела свой салат, коченея под грозным взглядом старшего. 

— Слышали? — наклонился к ним собеседник. — Из вашего отдела стажёрку уволили! А знаете за что? Пожаловалась на этого вашего, что руки распускает!

— Глупости! — сказал старший веско. — Уволили за несоответствие корпоративной этике. Что за манера: грязные слухи разводить.

— Этот-то? — соседка хмыкнула. — А то не распускает.

— У меня нет оснований верить девчонке, не проработавшей и месяца. — Старший наставил короткий деревянный палец на соседку. — Интриганке! Молодой да ранней!

— Но ведь правда распускает, — прошептала мышка, и старший внимательно осмотрел её причёску, блузку, отметил нерекомендуемый лак на ногтях.

— Мечтать, — сказал он, — не вредно.

Собеседник сально захихикал, соседка со звоном бросила вилку на стол и открыла уже было рот, но мышка поспешно толкнула её под столом и улыбнулась тоже, жалко, угодливо, не поднимая глаз от тарелки.

— Всё, я сыта. — Соседка рывком подняла поднос, и старший значительно глянул на мышь. Покраснев, она подхватилась и посеменила к выходу.

* * *

До вечера соседка не поднимала на неё глаз, не разговаривала, сама ходила на кухню за кофе и ушла, не попрощавшись.

Начальница приняла каталог, недовольно пошевелив бровями. Звонок отметил окончание рабочего дня. Вытерев в туалете слёзы, мышь собралась домой. По дороге к проходной этот самый, обгоняя, на миг охватил волосатой рукой её бедра и прижался, будто никак не мог иначе разминуться в коридоре; почмокал сыто губами и ушёл, легко размахивая щегольским портфелем из крокодильей кожи.

Сжав губы, мышка долго смотрела ему вслед.

На проходной старший копался в кармане, вытягивая удостоверение. Глядя прямо перед собой, мышка оттолкнула его и прошла через турникет первой и первой же вошла в автобус.

— Эт-то… недопустимо, — едва слышно пророкотал старший, проходя назад, к свободным сиденьям.

— Сам такой, — прошептала мышка и почувствовала себя счастливой.

* * *

Вечернее солнце нехотя облизало пыльную черепичную крышу и зевнуло. Тени потекли через разбитые окна заброшенного дома наружу, подступили к дереву, заползли в развилки. Стручкоиды в тусклых коричневых костюмах степенной вереницей входили в заросший сорняками двор, становились под ветками и взлетали, приростая макушками к черенкам, подсыхая, темнея. Мышь подошла к своей ветке, вздохнула глубоко и закрыла глаза, ожидая короткого полёта, отдыха, единения. Открыла глаза и с тревогой глянула вверх. Потрогала черенок.

Вот старший встал рядом, торжествующе оскалился, повторил: «Недопустимо!» — и взлетел, уменьшаясь на глазах.

Мышь затеребила черенок, подпрыгнула, стукнулась о ветку и упала в траву. Сухой мёртвый черенок остался в руке, рассыпался в древесную труху, распался на чешуйки, растворился в лёгкий сладковатый запах зрелых стручков.

Солнце ушло, скрипучая калитка затихла. Мышь вышла на улицу и беспомощно оглядела пустырь, огни города вдали. Долго, открыв рот, всматривалась в звёзды: под листвой их не видно. Неуверенно направилась к остановке, спотыкаясь, непривычная к темноте. Упала, ободрала коленку. Подхватила на кончик пальца выступившую каплю крови и лизнула: родной вкус древесного сока и незнакомый, кисло-солёный привкус.

Автобус не приходил. Опустив голову, пошла на работу пешком, не зная, куда ещё податься. Потянулись городские улицы.

— Эй, — окликнул её женский голос, — ты что, здесь живёшь?

Соседка по комнате, в легкомысленных пижамных шортах и майке, курила тонкую ментоловую сигаретку. Небольшая собака возилась в кустах, порыкивая и дёргая за поводок, и ночная кошка сварливо мяукала в ответ.

— Я… — мышка растерялась. — Нет. Я… ушла из дома.

— Ой, — сказала соседка, помолчала и решилась: — А ты с этим живёшь, из первого отдела?

— Уже нет.

— Так это ж хорошо! — Соседка облегчённо засмеялась. — Ты молодец! А я давно поняла, что вы… Только чтоб я, да с таким… Неважно. Так ты теперь куда?

— Не знаю… — Мышь оглянулась на тёмный проспект. — На работу, наверное.

— Чепуха! — Соседка решительно выдернула собаку из кустов: — Ричард, домой! У нас гости!

Ричард, лохматая толстая дворняга, высунулся, понюхал разбитую мышкину коленку. Пахло странно: вроде и кровью, а вроде и смолой, но так, едва заметно, — запах-воспоминание, растворяющийся в воздухе.