У старости заостряются уши, оттопыриваются хрящи, хрустят кости. Невидимый подвешивает на правые-левые мочки незримые гири, оттягивает их. У старости часто плачут глаза и тускнеют радужки. Она ест беззубым ртом и неприятно пахнет. Запах преступником следует за ней по тропинкам, по дорогам разбитым. Улыбается ехидной, хрипит: «Никуда не убежишь». Она и не пытается, только шаркает окаменелыми ногами. А ведь в старости зашито прошлое. Она носит его на груди выцветшей кофты, как брошку. Но прошлое плохо говорит — у него невнятный голос и слова рыхлые.

«Конечно, чужие яблоки всегда вкуснее! Я тебе покажу кузькину мать!» — так говорил мне отец, когда с помощью кожаной ленты выгонял из меня напуганный дух воровства. Дух брыкался, кривился, но не уходил, а зарывался глубже. Крикливый отец долго рассказывал о Владимире Андреевиче, ласкал его словом «ветеран»: «Яблоньку эту его жена сажала, а вы — дармоеды! Ну я вас научу жизни!» Ремень снова падал на меня злым роком, и я мысленно дразнил обиженного старика ветеринаром.

Чёрненький, сухонький, в изношенной кепи. Под глазами жизнь начертила ему тёмные озёра и подула на них так, что появилась рябь. «Да мне ведь не жалко, не жалко! Попросили бы! Но зачем ломать-то?! Черти!» — Владимир Андреевич сплёвывал густую злобу и, сгибаясь в пояснице, растирал её ногой по квёлой траве.

На следующий день он вышел на улицу с табуреткой. Так его прозвали сторожем, а табуретка превратилась в сторожку.

Мы ждали. Ждали, когда косматый вечер подкрадётся к нему, дёрнет за старческие плечи, сменит на посту. Тогда вечер заговорщицки подмигнёт нам цыганским глазом, выпустит из своих цепких владений — кустов шиповника. Оголтелой шайкой мы набросимся на сонное дерево, сломаем его хилые руки, сорвём яблоневый хитон. А склизким червям оставим огрызки, дабы молчали.

Сторож знал, что это мы, но поймать нас не мог. Он трясся от негодования и взволнованно поднимал палку вверх. После очередного нашего набега Владимир Андреевич пропал. Светка с веснушками на скуластом лице верещала, что видела, как он, стоя у яблони, вытирал платком подслеповатые глаза, жался к деревцу и всё крестился корявой рукой. Но мы ей не поверили, потому что она была веснушчатой.

Вскоре на землю пришли дожди в высоких сапогах и с выпущенными наружу воротниками. Дожди схватили землю длинными руками за талию. Небо нахмурилось, заворчало, загромыхало. Ливни застучали по листьям, а ветер-горлопан заставил нас кутаться в колючие шарфы. Я не любил их, потому что они удавами душили мою хрупкую шею. И не любил противный дождь, который всегда заставал врасплох.

Однажды я шёл мимо той яблони, она позвала меня шорохом листьев-бабочек и сказала тихонько, мокрым шёпотом: «Нет больше моего сторожа, нет...»