— «Издали показывается летящее стадо лебедей», — читает Филиппов первую строку либретто.

Аудитория шумит и хихикает. Кряквина поднимает руку:

— Максим Максимович, вы не ошиблись? Стадо? Наверное, стая...

Филиппов припечатывает ладонью стол так, что взлетает стопка бумажек. Даже я вздрагиваю. Разрозненные листы разлетаются вокруг и изящно планируют под стол.

— Именно стадо! Великий Пётр Ильич знал, что пишет. Танец маленьких лебедей исполняют четверо. А остальные — стадо. Имейте в виду. В восемнадцать часов отбор, все свободны.

За Филипповым хлопает дверь. Девчонки поправляют пачки, поднимаются с пола. Я хмуро беру рюкзак. Что за жизнь? Мне даже за место в четвёрке надо сражаться как на ристалище, чтобы не стоять в стаде, подпирая левую кулису. Это я ещё не говорю о главной роли. До битвы за Одиллию впереди семь лет. Половина моей жизни. Эх.

«Стоп, Муравина! — говорю себе. — Не ной!»

По дороге домой я останавливаюсь у витрины «Сладкого папы». Две подружки пьют кофе с эклерами. Люди, которые лопают эклеры, не имеют никакой фантазии. Ведь это копеечная дрянь с огромным количеством сахара... Девчонки оборачиваются ко мне. Ага, одна из них — моя соседка по подъезду. Она улыбается и призывно машет. Я тоже машу ей ладошкой, но в кафе мне ходу нет, даже на чашку кофе. От него учащается сердцебиение и образуется молочная кислота в мышцах.

Куртка болтается на мне, как колокол. В окне витрины отражается какое-то эскимо на палочке. Но я собой довольна: сисек нет, суставы не вывернуты, ноги и руки пропорциональной длины, туловище короткое, задница плоская, никакого кифоза и лодыжек «иксом». Шанс не попасть в театральные гардеробщицы высокий.

Я тороплюсь домой. С удовольствием бы жила отдельно от семьи, но не потому, что её ненавижу, хотя и поэтому тоже. У матери нет денег на полный пансион. В общаге есть столовка, весы, девочки друг друга контролируют и если что — закладывают. Звучит ужасно, но это стимулирует к достижениям. Распорядок дня тоже воспитатели проверяют.

А дома из холодильника ночами пахнет колбасой, отчим всегда жуёт перед телевизором, а Плюшка хрустит кормом. Придёшь на занятия к восьми утра, а там Филиппов начинает свои заезженные остроты метать: «Из поросёнка вырастает свинья». Да я просто сожрала один маринованный огурец!

Дохожу до подъезда и проникаю в холодную вонь. Взлетаю на третий этаж и звоню в дверь. Открывает отчим и говорит: «Мусор вынеси, с собакой погуляй». Я проскальзываю мимо, разуваюсь, бегу к холодильнику и пью томатный сок прямо из пачки. Плюшара уже трётся об ноги, чешу его за ухом, и в благодарность он слюнявит мою руку. Смотрю на кусок чёрного хлеба и говорю себе: «Стоп, Муравина! Это восемьдесят килокалорий». Цепляю поводок, который Плюшара уже успел приволочь.

— Не по двести семьдесят за тонну, а по двести шестьдесят пять! — кричит отчим в телефон. — Вы спецификацию не смотрите совсем? Эскимо, а не пломбир!

— Я пошла! — бросаю я ему, но отчиму пофигу.

Мы выходим с Плюшарой на улицу. Он тянет меня на набережную, и я соглашаюсь. Там ветрено, малолюдно и нет кафе, из которых несутся ароматы гуляшей. Плюшара любит смотреть на лодки, их покачивание его завораживает. Наверное, в прошлой жизни он был боцманом. А я кем была? Собой. Жрала мороженое, а потом пила рвотное и получала подтяжками по заднице. Боялась ходить на каток, чтобы не сломать или не растянуть при падении драгоценные ножищи. Не ездила на отдых к морю, чтобы на пляже меня не назвали «узником концлагеря».

Стоп, Муравина, чего разнылась? Ты одна такая несчастная? Никогда и нигде больше таких не было? Почитай воспоминания Павловой, интервью Плисецкой.

Неужели вообще нет ничего хорошего в этой жизни? Надо искать. Плюшара, помогай. Например...

Во-первых, геометрию с физикой учить мне не приходится. По крайней мере, с меня этого не требуют. Во-вторых, у меня не в пирогах счастье. В-третьих, все балерины выходят замуж за министров, ну в крайнем случае за миллиардеров. В-четвёртых, их, то есть нас, показывают по телевизору. Овации, цветы и всё такое. И мороженое...

Стоп, Муравина! Какое мороженое? А вот какое! Плюшара фантик на земле нашёл и облизывает. Фу, фу, собаченция! Фу, Плюшенька! Я тяну его прочь, но он упирается, как осёл всеми четырьмя копытами. Брось, Плюховидла, не жри эскимо, мне оставь! Смеюсь. А собаченция точно за жизнь борется, аж рычит на меня. Предательница ты, Плюховидла! Жрёшь мороженое, а мне нельзя...

Я тяну Плюшку за поводок, поскальзываюсь и падаю на асфальт. Сижу на асфальте, он холодный, и моя плоская задница уже мокрая. Плачу. Слёзы текут ручьём. Что же такое, в самом деле? Пытаюсь подняться, но ноги не слушаются, я обмякла как бибабо, из которой вынули ладонь. Плюховидла жрёт мороженое и урчит, не обращая на меня внимания, а я плачу и плачу. Мой драгоценный опорно-двигательный аппарат подводит, зато слёзный гонит продукцию. Вся куртка на груди мокрая. Мимо люди идут. Старушка с сумкой на колёсиках. Женщина с батоном под мышкой. Два пацана с коньками. Сосед из машины вышел. Увидел меня и кричит: «Эй, с ума сошла? А ну, вставай с асфальта, не июнь». Я сижу и только слёзы глотаю. Он бежит ко мне, аж каблуки цокотят по скользкой набережной.

Стоп, Муравина! Возьми себя в руки. Не позволяй никому никогда себя жалеть. Ни Филиппову, ни соседу, ни продавцам мороженого. Вставай! Но я только плачу, пока сосед не встряхивает меня хорошенько и не ставит на ноги. Колени подкашиваются, и я падаю, но он снова меня поднимает. Плюховидла оглушительно лает.

Сосед впихивает нас с Плюшкой в машину и везёт к самому подъезду. Что-то бормочет, спрашивает. Нет, я не вывихнула ногу. Нет, меня не толкали. Нет, Плюшара меня не кусала. Я просто плачу.

На автомате вхожу в квартиру, вытираю Плюшке лапы, переодеваю промокшие штаны. Ем безвкусное варёное яйцо. На часах 16:00. Зелёные точки мигают с экранчика. Я вижу в зеркале красный нос и заплывшие от слёз глаза, кое-как умываюсь и бреду в училище, чтобы пополнить стадо лебедей, подпирающих левую кулису.

А вот и «Сладкий папа». Отсюда до училища ровно двести шагов.

Стоп, Муравина! Ты правда хочешь это сделать? Я захожу внутрь с видом человека, который совершает великий грех. Заказываю кофе и большой шарик крем-брюле, посыпанный шоколадной крошкой. Когда официантка уходит, я прикасаюсь мизинцем к шероховатой поверхности шара, и она становится гладкой. Я облизываю палец и закрываю глаза. Потом беру ложечку и начинаю откалывать кусочки от ледяного пламени удовольствия. Плевать на всё! Пусть сюда зайдёт Филиппов, Илзе Лиепа, моя мама или даже Плюшара, я слопаю всё до последней тающей крошечки!

Язык, а следом руки и желудок холодеют от счастья, а вокруг стоят и укоризненно качают головами все наши девчонки из училища, а за их спинами члены комиссии, Анна Павлова и Плисецкая. Я облизываю ложку и с грустью замечаю, что в креманке не осталось ни капли. Делаю глоток кисловатого остывшего кофе и возвращаюсь в реальность. Кислый и одновременно горький вкус. Стоп, Муравина! Не вздумай жалеть о том, что только что натворила!

Со вздохом встаю со стула, расплачиваюсь с официанткой и делаю двести шагов до училища. На каждой лодыжке у меня выросла тысяча прозрачных стрекозиных крыльев.

* * *

Комиссия смотрит на выстроенный полумесяц одинаковых учениц, застывших в первой позиции. Чёрные майки, желтоватые пачки, бледные шеи, крупные кисти рук, зачёсанные за уши волосы, собранные в пучки. Тяжело дышим после проделанных соте и субресо.

Филиппов ходит мимо нас, как старый ягуар. Смотрит на каждую. Непонятно, хочет похвалить или голову откусить.

— Кряквина, Усачёва, Донских и...

Его взгляд останавливается на моей довольной грешным полдником мордахе. Мне безразлично его мнение о моих неуклюжих экзерсисах, мысленно я барахтаюсь в креманке с мороженым, слизываю с мизинца сладкие капельки растаявшего крем-брюле.

— ...и Муравина.

— Почему Муравина-то? — лениво осведомляется кто-то из комиссии.

— По крайней мере, у неё вид не кислый. Да и старается, вон как глаза горят.

— Согласна, — кивает председатель комиссии.

Девчонки расходятся, кто-то плачет, кто-то швыряет в раздевалке вещи. Я всё ещё стою посреди класса и глупо улыбаюсь. Не верю, что выбрали меня. Мороженое... Вот чья заслуга!

Стоп, Муравина! Не увлекайся. Это был рецепт только для одной победы.