Была она от начала мира — так казалось. Конечно, не она была, а Сила, что передавалась чередой женщин, которых та Сила выбрала. С тех пор как она, тогда ещё пышущая молодостью, гвоздь костяной из сердца прежней старухи вынула, да в своё вонзила, — с тех самых пор кроме как старухой себя не называла, хоть внешне долго не менялась. Не возраст — статус.

Неспокойно на душе было: чувствовала — происходит что-то нехорошее. Бродила по пещере своей. Горел ярко огонь в очаге под котлом закопчённым. Металась тень старухи по стенам пещеры, странная тень, на дракона смахивающая. Да что там смахивающая — самый что ни на есть.

Да, так было: когда нервничала старуха, появлялась у неё тень дракона. Знала старуха почему, а другим и вида доставало.

Яростно кипел котёл. Всё новое и новое бросала в него старуха. Не потому, что хотела, — не могла по-другому. В природе её было следовать велению Силы. А Сила чуяла невидимые токи и завихрения жизни и готовилась исполнить свою часть работы: бросить на весы то, что бросить нужно.

Старуха знала, что такое добро и зло в умах людей, но не делила их. Для неё это была лишь энергия, мера равновесия.

Бурлил котёл. Мешала черпаком длинным в нём старуха: то пену снимет, то гущу со дна поднимет, то водоворотом закрутит. Обычное дело, казалась бы, для любой женщины, что хозяйство ведёт. Другое дело, если старуха варит. Пену снимет — а мнится, как жизнь чище чью-то сделала. Помешала, по кругу варево запустив, — закрутился водоворот судеб. Перцу добавила — вспыхнул ярости вкус. А может и корня ядовитого бросить. Как Сила велит.

Передохнуть села. Томится варево — можно пока. Трубку длинную набила. Курит.

Тень вход в пещеру заслонила. Пришёл — не звала его — молодой, наглый, хитрый. Точнее, кажется ему, что хитрый. Насквозь его старуха видела: корысть его, подлость мелкую. Виду не подаёт старуха, что видит.

Напротив сел. Трубку закурил. Тень у молодого тоже особая — демон шестирукий. Речь повёл:

— Ты давно живёшь — понимать должна. Новое миру нужно. Порядок нужен. Новый порядок. С людьми правильными. Ты, я вижу, варишь? Дак это, договоримся, может? Того, другого, плеснёшь. Не как обычно. Что скажем, когда скажем. Всем лучше будет.

— Нет, — коротко ответила старуха.

— Нет, значит? Смотри, старая ты уже. Могу и по-плохому. Сама не боишься, дак ходит к тебе. Знаем.

— Я не уже старая, а всегда. По-плохому я и сама могу, мальчик.

Тотчас кинулась вспышкой чёрной тень-дракон на демона шестирукого — рвать начала. Сидят двое напротив друг друга: сами застыли — тени клубком сцепившимся по стенам мечутся. Распался клубок. Дракон, яростно крылья раскинувший, и демон, к земле припавший, четырёх из шести рук лишившийся. Не демон уже — обычная тень.

Кровь пошла носом у молодого, сомлел, на бок упал, трубку выронил.

Встала старуха. Нож железный взяла, которым овощи чистила да рыбу потрошила. Рыба, человек — без разницы уже. Подошла к молодому, наклонилась над ним. Воронам да волкам оставить хотела.

Шевельнулось что-то в душе. Давно такого не чувствовала. Всё из-за той, ходит что. Смягчила сердце, гвоздём костяным пробитое. Пожалела, в общем. Молодой совсем, поумнеет ещё, глядишь. Не все сразу старыми получаются. Съёжилась драконья тень до женской.

Нож пригодился всё ж таки: прядь волос молодому срезала, на пучок травы нужной намотала, в огонь бросила. Очнулся молодой. Сел, глазами ошалело хлопает.

— Насчёт той, что приходит, думать бойся. Иди пока, — проворчала.

Мелко закивал молодой, подхватился суетно — и только камни прошуршали да затихли.

Вышла из пещеры старуха. В небесное зеркало глянула. Весь мир в нём — смотри, если умеешь. Сверилась с зеркалом, ей одной понятное увидела. К котлу вернулась. Горсть того сыпанула, пучок другого раскрошила. Помешала. Часть в огонь плеснула черпаком. Ну всё уж на сегодня, доварился очередной виток. Сейчас докипит, остынет. Стылое выплеснет старуха, новое заварит. И так, пока к другой Сила не уйдёт, не отпустит.

Ноет гвоздь костяной внутри. Как в грудь его много веков назад вонзила, так и ноет. А как ещё Силу да мудрость передать? Порядок такой.

Есть уже кому передать. Правду молодой сказал. Ходит, помогает. Юная совсем. Не знает ещё. Но узнает во время своё. Заглянет Сила в глаза. Не дрогнет рука.

У неё не дрогнет, а старухе вот жалко её: войдёт гвоздь костяной в сердце — старухой станет, собой быть перестанет. Это и жалко: светлая очень, хорошо, правильно мир видит, с любовью смотрит. Старухой станет, к тому, что видит, ещё и менять мир сможет. Смотреть вот только с пользой будет, равновесия пользой. С любовью гвоздь костяной в сердце не даст.

А кажется старухе, что может и хорошо бы с любовью, менять чтоб с любовью. С любовью глядишь и с молодым не свара бы вышла, а доброе что.

А как передать силу? Так от веку было. Ноет гвоздь. Напоминает: никуда без меня.

Ночь минула. Загодя старуха почуяла — идёт. Как свету больше стало, с порога сразу:

— Здравствуй, бабушка! Я тебе молочка парного принесла. Не вставай. Вот, держи.

У ног села. Смотрит, улыбается. Старухе самой аж улыбнуться захотелось — не смогла, разучилась.

— Что помочь тебе, бабушка? Всё сделаю, ты отдыхай сиди. А я сюда шла, оленёнка видела: хорошенький такой, смешной, ножки длинные — прыгает, взрослого изображает.

Радостная, восторг в глазах. Небо голубое с пухом белым облачным — тоже зеркало в своём роде. Радость в нём только отражается, а грязи всякой будто и нет вовсе.

— Ты иди, дочка. Нынче не надо помощи. Дела у меня, рано тебе ещё. За молоко спасибо. Иди, дочка, ещё на оленёнка глянь, — сказала.

Убежала юная.

Задумалась старуха. Встала наконец, решила. Воды родниковой в котёл плеснула, огонь воскресила, варить начала. Не как обычно, не Силы велением — желанием своим: судьбу юной решила поменять.

Почуяла Сила. Налился болью гвоздь костяной, печёт сердце, руки немеют, не двигаются, тело осесть тряпья кучей желает.

Терпит старуха. Первый раз с Силой вразрез пути выбрала. Терпит, руками непослушными что нужно теребит-крошит, слова губами онемевшими шепчет, темно перед глазами. За котёл схватилась. Зашипела плоть. Перешибла ожога ярость в груди боль давящую. Помогло. Ненадолго.

Вбежала в пещеру юная, к старухе бросилась, обняла.

— Что же ты делаешь, бабушка?! Чувствую — не так что-то! Зачем ты?

— Не хочу, чтоб как я... — прохрипела старуха.

— Не переживай! Ну что ты?.. Не боюсь я, и ты не бойся. Знаю я, что делать надо. Хорошо всё будет, — хлопотала юная.

Совсем болью скрутил гвоздь костяной старуху — согнулась пополам: Сила точку ставила за непокорство. Руку на сердце почуяла: узкая, гладкая, пальчики тонкие, нежные. За гвоздь сильно взялись, решительно.

— Потерпи, бабушка, сейчас хорошо будет.

Боль ушла, как не было.

«Всё, — подумала старуха. — Не смогла».

К концу приготовилась. Сила с гвоздём костяным уходит, и старухе не жить, Силу приняв, сама по себе быть перестала: нет Силы и жизни нет.

Мягко гвоздь из сердца вышел. След, как на воде, закрылся.

«Не бывает так! — мысль мелькнула, и другая следом: — Раньше не было».

Лежит в руках у юной гвоздь костяной, жалом острым завораживает, в плоть просится. Засветился вдруг. Очертаниями поплыл — солнышко на ладони. Вверх всплыло, сияет, лицо юной озаряет. А та голову запрокинула, улыбается счастливо, глаза блаженно закрыла. Рассыпалось солнышко пыльцой золотой — осело на юную. Вдохнула та часть пыльцы грудью полной, остальное через кожу внутрь ушло.

— Вот, бабушка. А ты переживала, — улыбнулась.

— Как? Как смогла так? — ошеломлённо спросила старуха.

Бывшая, выходит, старуха. Вполне себе живая.

— Попросила просто. Сказала, вижу её. И люблю. И попросила.

А в глазах у юной всё то же небо, радость и любовь отражающее.