Мне было стыдно уже пятнадцать минут. Но стыд этот был холодный, застывший. Я даже сначала не узнал его из-за отсутствия жара. Только когда один муравей замедлился, а второй и третий остановились, ощутил мерзлоту внутри. Муравьи не хотели выползать из новых белых кроссовок, которые я выбросил в снег, и мне пришлось вытряхивать насекомых. В правой кроссовке завелось целое муравьиное гнездо — тельца сыпались оттуда, как скрученные знаки бесконечности.

Снега утром выпало хорошо много, как раз для самой большой лопаты, которой пользовался только отец. Зима захотела вычистить всё и сыпала порошок в каждый угол. Не думаю, что ей удастся отстирать мои пятна. Зима без пятен бывает только в лесу, а в городе или здесь, в деревне, пятна настолько въелись, что никаким отбеливателем не возьмёшь. Если живёшь, оставляешь следы. Не оставляют их только разве муравьи на снегу, которые снова зашевелились. Некоторые пытались вернуться в кроссовки, другие — барахтались в замёрзшей стиральной пене. Ещё два муравья выползли из рукавов моей куртки, но стряхивать я их не стал.

Отец всегда говорил: чистить снег надо от крыльца к дороге, но я делал наоборот, из раза в раз подгребая белую груду с улицы к деревянным ступеням дома.

— Ты это назло мне делаешь, чтобы я тебя больше не просил? — ругался отец. — С другого конца надо начинать. И чистить надо до асфальта! А ты что сделал? Опять мне за лопату браться. 

Дальше я жил, ни разу не взявшись за лопату. Когда отец перебрался в город, с лопатой я не видел и его. Видел всё чаще с магазинными пельменями, которые он варил каждый день. Отец осторожно жевал чужие пельмени оставшимися зубами, и я понимал, что он совсем один на земле. Дома я ел свои — мамины — пельмени, чувствуя горячий стыд за то, что я не так одинок, как отец.  

Лопата была тяжёлой и рвалась из рук. Начав от крыльца, я двигался к дороге. Если хватить снег лопатой один раз, асфальта не увидишь. Нужно сбросить охапку на газон, сделать ещё два-три захвата, прежде чем появится чёрная корка. Я решил сначала очистить верхний слой лёгкого снега и потом браться за нижний, плотный, истоптанный за неделю.

Отец чистил по-другому — он сразу доходил до сути, до асфальта, и только потом двигался дальше. Если бы я записывал за ним во время чистки снега, могла бы получиться целая книга-инструкция «Как надо и не надо чистить снег». Тогда мне было скучно, а снег казался обязанностью. Теперь же, впервые взявшись за лопату сам, я писал свою книгу, в которой едва ли накопилось бы три страницы.

Например, глава «О чём ты думаешь, когда чистишь снег». Я думал о том, что мой правый ботинок промок, и ноге было холодно. Отец, наверняка, не обратил бы внимания на такую ерунду, а я всё не понимал, почему снег добрался до правой ноги, не тронув левую. Может, снег правша? Думал о том, что снег — это белая земля, но она временная. О том, сколько снега я мог перетаскать в лопате за столько лет, и этот пропущенный снег не давал мне покоя.

Если ты пропустил снег, однажды тебе придётся его наверстать, будь уверен. Я это понял, когда дошёл до середины дорожки, и с неба снова запахло белым. Как будто десять лет твой телефон был вне зоны доступа, а сейчас сеть появилась, и ты должен прослушать все пропущенные за эти годы звонки. Вернувшись к крыльцу, я начал ещё раз, соскребая с асфальта только что нападавшие хлопья. Зиме явно казалось, что одной стиркой здесь не обойтись и нужно запустить вторую.

— Иди ешь, я пельмени сварила, — вышла мать на крыльцо.

— Дочистить надо.

— Как хочешь. Остынут.

Дорожка уже чернела наполовину, а снег перестал. Нужно было закончить до того, как стемнеет. Мы ждали Женю Сергеича, который собирался прийти посмотреть отцовский автомобиль и купить его. Я хотел быстрее очистить всё до асфальта, чтобы выгнать «шестёрку» из гаража на просмотр.

Стал ещё яростнее раскидывать снег. Из кармана куртки показался муравей, но тут же нырнул обратно. Сколько времени понадобилось бы муравьям, чтобы захватить целый дом? В комнате отца, где после развода с матерью он не был, муравейники не выросли, но иногда я натыкался на гнезда. Как в это утро, когда обнаружил, что отцовские кроссовки полны двигавшихся телец и лапок.

Помню, как отец единственный раз надел эти кроссовки. Он вышел в них на дорожку перед домом и ходил туда-сюда, приговаривая, какие они удобные и мягкие, позируя, как на торжественном красном ковре. Дорогие, наверное, зачем на меня столько денег тратить, добавлял. Буду к реке бегать и в лес, продолжал он, но кроссовки дальше этой дорожки так и не пошли. В город он их с собой не взял.

— Сергеич звонил, скоро придёт, — вынырнула снова мать на крыльцо.

— Я как раз закончу.

— Может, не придёт сегодня.

— Мам, год прошёл. Она заржавеет. А так хоть людям послужит. Сергеич будет следить, он машины любит.

— Ты же её не заводил. Может, она не поедет вообще.

— Вчера заводил.

— Поел бы, остынет.

Крыльцо опустело, и я накинулся на дорожку с ещё большим жаром. Чуть не вывалив снег из лопаты на муравьёв, присел и заметил одного большого, с чем-то белым сзади, похожим на яйцо. Другие уже почти перестали карабкаться, а он пытался подобраться к кроссовкам и вернуться в дом. Маленькие невинные твари лежали на снегу и мечтали о лете. Они строили дом и ждали детей, а я выбросил их на снег. Сняв перчатки, стал собирать чёрные тельца со снега в ладонь. Некоторые зашевелились. Когда чёрных точек на снегу не осталось, я отнёс полную ладонь стылых муравьёв домой и положил их на газету в сенях.

— Ты что ли там возишься? — выглянула мать.

— Замёрз.

— Иди поешь уже.

Я расхлёбывал горячие пельмени и думал, выживут ли мои муравьи. От пельменей пахло домом и родным. Ни на то, ни на другое я не имел права и до конца жизни должен был есть только магазинные пельмени, ведь я лишил дома кучу живых тварей. Вернувшись в сени, наблюдал, как несколько муравьёв отползали дальше и дальше от высыхающих следов снега. Никто не видел, как я осторожно дул на них, пытаясь высушить. Разве что остальные муравьи, попрятавшиеся в надежде избежать снега. Они не знали, что такое снег, но уже поняли, что его лучше избегать.

Осталось очистить последний метр дорожки, но лопата кусает всё меньше снега. Ещё метр — и мой снег кончится. Ещё метр — и я выкину двадцать лет снега из своей жизни. Последняя лопата оголила дорожку полностью. Идеально ровная чёрная линия резала белый двор пополам, как молния — мой вымокший от снега пуховик. Я ёрзал лопатой по асфальту, сдирая оставшиеся белые пятна.

— Чего ты там скребёшь? Снега больше нет, — кричала мать с крыльца.

Дорожка была слишком пуста, чего-то не хватало. Я выдернул из сугроба кроссовки отца и поставил их на асфальт. 

«Шестёрка» завелась с первого раза, но я не рассчитал, и кроссовки оказались под ней. Мать надела куртку, подошла к машине и села на отцовское сиденье. Кресло скрипело от мороза в тон хрусту снега под ногами.

— Это мы себе оставим, — пыталась она снять колобка, висящего на зеркале у лобового стекла.

— Пусть висит, оставь.

— Что значит «пусть висит»? Это же ты его отцу подарил, не помнишь? Талисман! Зачем Сергеичу чужой талисман? — она сорвала колобка с цепочки и протянула мне.

— Смешной.

— Это мы тоже заберём, — продолжила она, пытаясь вытащить магнитолу.

— Мам, так не делается. Сергеич знает про магнитолу, он будет спрашивать.

— Мы цену снизим.

— Мам.

— Что «мам»? Вещь дорогая.

— Так нельзя. Что ты с этой магнитолой делать будешь?

— Тогда хотя бы кассеты.

— У нас даже их слушать не на чём. Никто уже давно не слушает кассеты.

Мать открыла бардачок: кассеты стояли точно так, как их расставил отец — в алфавитном порядке. Она вывалила стопку на соседнее сиденье и достала одну, в цветастой обложке.

— Эту я ему подарила. Он эти старые песни не любил особо, но одну всё время включал, когда мы куда-нибудь ездили.

— Какую?

— Как это вставлять? Сюда? Ну-ка, включи. Она первая на этой стороне.

      Я поставил нужную сторону. «Смейся, смейся громче всех, милое созданье...», - подпевала мать задним колонкам.

— Громче, — отвернулась она к окну.

Голос кипел так горячо, что я удивился, почему от колонок, стоявших в раскрытой машине, не шёл пар.

Сергеич купил «шестёрку» за десять тысяч рублей и уехал.

На чистой чёрной дорожке белели отцовские кроссовки.