Сегодня ночью крыги скреблись в шкафу. Не в ванной, как неделю назад, не в туалете, как позавчера, и не в коридоре, как прошлой ночью, — в шкафу. В том самом, что стоял напротив Ксюшиной кровати. Они скреблись мелко, чуть касаясь когтями — всеми шестью — старой, рассохшейся древесины, и Ксюша совершенно точно знала: мама не услышит крыг.

Не услышит, как не слышала неделю назад, позавчера и даже вчера. Ксюша звала её, просила затаить дыхание и прислушаться, чтобы уловить тихий-тихий вкрадчивый шелест, звук которого острой иглой проходил у неё по позвоночнику, — но мама не слышала. Ей чудился шум лифта в подъезде, скрип кровати у соседей сверху и даже стук вентиляторов у магазина внизу дома — но только не скрежетание крыг.

Ксюша всё-таки решила позвать маму. Конечно, та не услышит, но может быть, крыги испугаются?

— Мама? — сказала она негромко, комкая и теребя одеяло. Она не успела придумать, что же сказать, и поэтому лихорадочно соображала на ходу. — Мама!

Крыги в шкафу притихли. Ксюше даже показалось, что оттуда донеслось осуждающее цоканье.

— Мама! — выкрикнула она внезапно охрипшим голосом.

— Да? — мамина голова просунулась в дверь. — Ну что такое? Я же просила. Мне завтра на работу, нужно подготовиться!

— Да... я... — Ксюша растерялась. Фраза, которую она подготовила, распалась на обрывки и куда-то улетучилась. — Я... мам... это...

— Пить хочешь? В туалет?

В шкафу мелко захихикали.

— Я...

— Тебе холодно? Дать ещё одеяло? — мама нетерпеливо перебирала варианты, стремясь поскорее вернуться к своему ноутбуку.

— Да! — выкрикнула Ксюша. Одеяло лежало в том самом шкафу, где сейчас сидели крыги. И если мама подойдёт и откроет двери, то она обязательно их увидит и поверит Ксюше... И... и... Что дальше, после «и», Ксюша не успела придумать.

Потому что мама пожала плечами и направилась к шкафу. И первый порыв Ксюшиной радости тут же схлынул, как вода, набежавшая на песок и тут же отпрянувшая обратно.

А если крыги нападут на маму? Ведь Ксюша не знает, какие они. Да, они могут быть маленькими, как мышки или ёжики, но могут быть и огромными, как медведи. Что, если они умеют менять свои размеры? Что, если они лишь дразнят Ксюшу своим поскрёбыванием, а на самом деле могут одним махом проглотить человека?

— Мам! — сипло пискнула Ксюша. — Я не...

Но было уже поздно. Мама взялась за ручку шкафа и нехотя обернулась:

— Ну что опять?

— Я не... я не замёрзла... — Ксюша вглядывалась в щель, которая медленно увеличивалась по мере того, как мама тянула на себя дверцу шкафа. Мама же продолжала смотреть на дочь.

— Не морочь мне голову, хорошо? Будет холодно — накинешь, нет — оставишь на полу.

Мама просунула руку в шкаф, не отводя взгляда от Ксюши.

— И я ещё раз прошу тебя: пожалуйста, всю эту неделю мне нужно много работать. Можешь хотя бы в это время засыпать одна и не капризничать?

Ксюша молча кивнула, заворожённо наблюдая, как мамина рука погружается в темноту шкафной утробы. Ей показалась — или тьма шевельнулась? Сверкнули ли и тут же погасли в ней десятки маленьких красноватых глаз? Потянулась ли навстречу маминой руке когтистая лапа?

— Лови, — мама быстро выдернула байковое одеяло из-под груды свитеров и толстовок и кинула его Ксюше. — И наведи завтра порядок в шкафу. Всё в куче, места нет и запах тяжёлый.

Дверь шкафа захлопнулась.

— Всё? — мама подошла к Ксюшиной кровати. — Теперь всё в порядке?

Ксюша не отвечала, продолжая смотреть на дверцу шкафа.

— Всё в порядке?! — мама повысила голос.

Ксюша молча кивнула, не поднимая взгляда. Ей казалось — или дверца действительно прихлопнула кусочек чёрной тьмы?

— Хорошо, — Ксюша не видела, но догадалась, что мама удовлетворённо кивнула. Затем послышались шаги, с шелестом прикрылась дверь её спальни.

Мама ушла.

Ксюша потянула на себя байковое одеяло. Она где-то слышала, что если спрятаться под него, то чудовища тебя не найдут. Но слышали ли об этом крыги? Знают ли они, что тех, кто под одеялом, они не должны видеть?

Одеяло — тяжёлое, колючее, шершавое — наползло на неё, скрыло с головой. От него шёл удушливый, какой-то спёртый запах, и ещё — но Ксюше это показалось, показалось, верно? — оно было чуть влажным, словно кто-то облизывал его или сосал. Пробовал на вкус.

Под одеялом было темно. Но Ксюша не видела крыг, а крыги, скорее всего, не видели её — и это было хорошо.

Кровать скрипнула и просела — к ногам Ксюши опустилось что-то тяжёлое.

— Мама? — тихо спросила она, впрочем понимая, что ошибается.

Что-то подошло с другой стороны. Что-то вылезло из-под кровати. Что-то выползло сверху, от стены, отогнув угол висящего там ковра. Ксюша, лежащая под одеялом, не видела ничего из этого, но чуяла всем напряжённым от страха телом.

А затем все они — в ногах, с другой стороны, из-под кровати, сверху, и ещё из десятка самых разных мест — стали скрести по одеялу. И медленно-медленно стаскивать его на себя.

Пока не стянули его полностью.

Пока Ксюша не увидела их.

И пока они не увидели Ксюшу.

* * *

Из комнаты дочери доносилось какое-то шебуршание. Анна уловила его краем уха, но не обратила внимания, напряжённо прислушиваясь к своему серванту. Там скреблись шрыки — как неделю назад на балконе, на кухне позавчера и в зале прошлой ночью.

От поскрёбывания шрык дрожал прабабушкин хрусталь и дребезжали стёкла в старом серванте.

Анна положила руки на клавиатуру — и тут же убрала их. Проект не писался. Она чувствовала, как за ней наблюдали шрыки — так же, как они делали когда-то в детстве, в раздолбанной пятиэтажке, построенной чуть ли не в тридцатых годах. В десять лет Анна с родителями переехала — и переезд был очень быстрым и неожиданным, оставив шрыков в той старой комнате с деревянными полами, небрежно окрашенными стенами и лампочкой, на проводе свисающей с потолка.

И вот спустя двадцать лет, они, кажется, нашли Анну. Нашли и сообщили ей об этом настойчивым скрежетом.

— Нет, — твёрдо сказала она, пододвигая ноутбук к себе поближе. — Нет. Вас не существует. А даже если и да — то я уже взрослая. Невкусная. Жёсткая. Ядовитая. Даже муж ушёл, не по вкусу оказалась. Отравитесь и сдохнете.

Скрежет прервался, словно шрык задумался. Анна торжествующе ухмыльнулась.

А потом улыбка медленно сползла с её лица. Шрык. Один. Сколько она помнила себя, всегда скрежетало не менее десятка. Их когти наполняли маленькую комнатушку треском — словно стрекотали тысячи кузнечиков. А теперь один. Неужели остальные умерли. Или...

— Ксюша? — закричала она. — Ксюша!

И тишина была ей ответом.

А потом в этой тишине мелко захихикали.