После маски красные полоски — на носу и ушах. В глазах жжётся раскалённый песок. Голоса звучат приглушённо. В конце суток всегда так — будто бредёшь по дну бассейна, и каждое движение требует усилия.

Педиатр здесь кудрявая и громкоголосая.

— Мамочка, давайте шустрее! — то и дело повторяет она. Женщины с детьми на руках смотрят на неё заискивающе и действительно стараются шустрее — вспоминать историю болезни, раздевать детей, подписывать документы.

Мне тоже нужно подписывать. За сутки девятый вызов, а значит — девятый раз заполнять бланки.

Утыкаюсь в бумажки. Шариковая ручка скользит по листу, убаюкивающе шурша. Спустя минут пять слышу рядом швырк и поднимаю голову.

Девочки, которых мы привезли, сгрудились в углу. Все три — в шапках и варежках, даже не расстегнулись. Младшей четыре, средней шесть, старшей — восемь. Одинаково тёмноволосые, с обглоданными чёлками. Зыркают исподлобья на малышей, сидящих на коленках у мам.

Оглядываю маленькое приёмное отделение. На столе мигает крошечная ёлка. Медсестра оформляет пациентов. Педиатр осматривает трёхлетку. Мамы с детьми сидят у стены, ждут. Все стулья заняты.

Вспоминаю, что в коридоре тоже были сиденья. Откладываю бумаги.

— Пойдёмте, — это троим, приехавшим с нами.

Дети безмолвно отрываются от стены. Они как будто тоже идут сквозь океанскую толщу. По крайней мере, все полчаса на скорой они провели так же — молча, нахмурившись, почти неподвижно.

— Садитесь. Я сейчас.

Возвращаюсь обратно, в приёмное.

— Посмотрите детей. Трое, из реабилитационного центра. Привезли из санатория, там и заболели, — говорю педиатру.

Она бегло глядит на бумажки.

— С риносинуситом? К нам? У меня вон — целый кабинет пневмоний, — раздражённо цокает.

— Сюда отправили. Месяц уже болеют, антибиотики меняют, не помогает. Из санатория в свой центр уехать не могут.

— Вы родителям скажите, что это по месту жительства наблюдаться.

— Да нет у них родителей.

— Ну а у нас мест нет.

Делаю вдох. Мысленно повторяю себе: «Она не мой враг». Эта раздражённая женщина сражается с тем же, что и я — с усталостью, чужой болью и тонной бумаг.

— Лор нужен. Пусть лор посмотрит, — ровным тоном говорю я.

Педиатр раздражённо машет рукой:

— Хо-ро-шо.

Выхожу в коридор.

Дети сидят всё так же тихо. Только младшая похныкивает, ни на кого не глядя, ни на что не рассчитывая. Устала. Вздыхаю и беру её на руки. Она сразу вцепляется в меня, как тонущий котёнок в плывущее бревно.

Старшая смотрит, прищурившись. Мне от этого взгляда неуютно. Начинаю бродить по коридору. Спустя минут двадцать заглядываю в кабинет.

— Что с лором? Долго ждать?

Педиатр обжигает меня глазами, но снимает трубку телефона.

— Лидочка, тут лора требуют. Спустишься? Да риносинусит. Вот и я говорю, что не наше. Но требуют. Давай, моя хорошая.

Возвращаюсь к детям. Шарю в карманах, нахожу пару ручек и клочок бумаги.

— Давайте ёлочку рисовать, — говорю.

Улыбаюсь. Снимаю маску и кладу в карман куртки.

Младшие оживляются, разбирают ручки, неуверенно выводят линии на листочке, поглядывая на меня. Только старшая хмурится.

Синюю форменную куртку вешаю на стул — так детям мягче сидеть.

Клочок бумаги уже весь изрисован.

— Хотите, сказку расскажу? — предлагаю. — Новогоднюю.

Младшие радостно кивают.

— Нет, — это старшая. Дети поворачиваются к ней. Смотрят на неё с благоговением, и я понимаю — как она скажет, так и будет.

— Почему? — осторожно интересуюсь.

Девочка смотрит зло, слова почти выплёвывает:

— Вы уедете, а мы останемся.

У неё осипший голос, и от этого она звучит, как взрослая. И слова у неё взрослые, резкие и неоспоримые. Молчу. Стыдно. Зачем всё это затеяла? Поиграть в дочки-матери?

Иногда кажется, что самое правильное — перестать сражаться с этим жжёным песком в глазах, перестать идти сквозь эту океанскую толщу усталости. Просто выполнять свои задачи, что там нужно по протоколу, и ничего не чувствовать. Мне говорили, это можно наработать.

— Кого тут смотреть нужно? — по коридору идёт женщина с короткой стрижкой. Лор. Наконец-то.

Завожу детей в кабинет. В нём уже пусто, всех мам с детьми отправили по палатам. Мне тоже пора — не в палаты, конечно, а на следующий вызов. Но я пока остаюсь. Лор начинает осмотр.

— И что, прямо все лекарства пили? — вдруг спрашивает она, смотря на младшую в упор.

— Да... — еле слышно выдавливает та.

Лор повышает голос:

— Ты не ври давай!

Губы у младшей начинают дрожать. Хочу вмешаться, но тут она выдаёт:

— Выливали, — всё быстрее рассказывает она. — Мы хотели ещё в санатолии остаться. Там запеканку дают и иглушек много.

Лор смотрит на меня усталым взглядом. Я чувствую, как горят щёки. Подняла всех на уши, надавила, наругалась, а оказалось — дети просто не лечатся.

Обратно поедут на другой машине, с другой бригадой. Я остаюсь с бумажками. На троих детей — три стопки.

На середине бланка понимаю, что маску так и не надела. Засовываю руку в карман, достаю её. И замираю.

В левом углу ручкой выведено маленькое синее сердечко.

Улыбаюсь. Звуки становятся ярче, пелена отступает. Даже глаза уже не слипаются.

Может, когда-нибудь я дам этому океану усталости утащить себя на дно. Но не сегодня.