Холодно было очень, сами знаете, какие бывают зимы в Сибири. Но тут был особенный случай: с самого декабря погода стояла тёплая, с редкими похолоданиями, которые даже и морозами-то не назовёшь. И вдруг — нате, с неделю уже температура минус тридцать пять. Чего уж говорить — холодно. Одеваться надо было покрепче, чтоб не пробрало.

И представьте себе такую неприятность — шёл я, весь разодетый, кое-как переставляя ноги (от холода и приобретённой неуклюжести), и тут, как назло, развязываются шнурки на ботинках! К тому же развязываются они как-то неприлично: не так сильно, чтобы я решился подвергнуть свои руки неиллюзорной опасности замёрзнуть, снял варежки и завязал их, но и не настолько слабо, чтобы это можно было проигнорировать. Ладно, ускорил шаг и пошёл дальше, стараясь не смотреть на перекидывающиеся с одной стороны ботинка на другую, описывающие невообразимые узоры шнурки.

Терпеливо добрался до первого попавшегося магазина и вошёл внутрь. В этот момент шнурки, видимо, понимая, что дело плохо и скоро с их бунтом будет покончено, как-то притихли и начали вести себя поскромнее. Я тоже сделал вид, что вовсе не ради шнурков сюда зашёл, и взял себе сок с каким-то пирогом. Расплатившись, я встал у окна, развернул пирожок и начал есть.

Рядом со мной остановилась старушка и любопытным взглядом стала меня рассматривать. Прошло какое-то время, и она, видимо, не выдержав, с преувеличенной вежливостью, даже будто слегка наклоняясь, сказала:

— Приятного аппетита!

— Спасибо. — Воцарилась тишина. Старушка, уже управившаяся с упаковкой купленных продуктов, продолжала стоять, словно желая показать, что она вот-вот переведёт дух и сразу пойдёт. Я доедал булку и пил сок.

— А вот, э-э, шнурки-то вы специально не завязываете или, может, забыли просто?

Я повернулся к ней и, занятый своими мыслями, небрежно ответил:

— Не успел ещё завязать. Сейчас только доем и сразу завяжу.

— Вот оно что... — сказала навязчивая собеседница. — А я-то подумала, может, сейчас мода такая? Аль ещё чего? — и посмотрела на меня вопрошающе.

— Такая себе мода, — ответил я, — с развязанными шнурками ходить. Кому это понравится?

— Ага. А я-то стою и размышляю: сказать молодому человеку или не стоит? А то ещё и посмеётся! Но раз вы меня так просветили, значит, не зря спросила — хоть чего нового узнала. Спаси-и-ибо! — последнее слово было так растянуто, что мне стало даже как-то неловко.

Через минуту, когда любопытной бабушки в магазине уже не было, а сок был допит, я вышел на улицу. Вышел, пожал плечами и пошёл к остановке.

Шёл-шёл, смотрел себе под ноги, и как-то взгляд всё на шнурки падал. Незавязанные. Забыл. И тут пришла мне в голову мысль: а что было бы, если б я шнурки специально, из идеи не завязывал? Сразу же в голове начала вырисовываться такая сцена:

Стою я у окна, конечно же, не после покупки — о каких покупках может идти речь, когда у меня идея? Стою, и тут выходит она. Старушка. Выглядит точно так же, как и та, настоящая. Начать разговор ей не с чего — я же ничего не ем, так что она, переминаясь, сразу обращается к главному пункту:

— А вот, э-э, шнурки-то вы специально не завязываете или, может, забыли просто?

И тут наступает мой час.

— А может, и специально не завязываю? Что с того? Вы что-то против имеете?

Глаза старушонки от удивления расширяются, хоть в них на секунду и проскакивает искра довольства собой — мол, так и знала, насквозь эту молодёжь вижу! А сама лепечет:

— Что вы! Что вы! Так ведь и упасть можно, это же...

Я не даю ей договорить и возражаю:

— А если я не боюсь падать? Если мне это, может быть, в сладость? И вообще, велика беда — упал! Я так, может, показываю себя выше всех этих трусов, которые и носа на улицу не высунут, не завязав шнурков!

Чем сильнее я увлекаюсь представлением своей идеи, тем напуганней становится лицо моей жертвы и тем дальше она пятится от меня. Под конец, когда отступать ей уже становится некуда, старушка как-то раздражённо-быстро произносит:

— Тьфу ты, господи! Чёрт пойми, с кем заговорила! — разворачивается и скрывается в дверях.

«Не хватает только слова „Занавес“ в конце», — подумал я, раздосадованный глупой, почти пошлой стилизацией под идейных героев Достоевского и в особенности этой заключительной фразой старушки, включающей в себя и бога, и чёрта. Я продолжал идти к остановке. Взгляд мой то и дело падал на шнурки, и мне всё думалось, что хорошо бы, наверное, их всё-таки завязать, а то и правда так себе выглядит.

На следующий день я опять шёл по тому же маршруту. Холодно. Шнурки завязаны. Невольно вспомнилась вчерашняя старушка, моя неудачная идея с идеей. И вдруг из этого всего выстроилась одна мысль — развязать шнурки. Я огляделся, проверил, никто ли не смотрит. Нет, иду один. Снял варежки, перчатки, наклонился и дёрнул за шнурки. Сделано. Напустил на себя гордый вид и зашагал в сторону того же магазина.

Вы спросите, на что я надеялся? Я и сам не знаю. Вероятность встретить ту же старушку была крайне мала, да и что бы я ей сказал? Тем не менее, я вошёл в магазин, взял тот же набор: пирожок с соком и направился к кассе. Рядом со мной в очереди стояла женщина лет сорока азиатской внешности, возможно, узбечка. Она держала в руках пакет молока и полбулки хлеба. Когда продавщица назвала ей сумму, она немного виновато (но с другим выражением, чем у вчерашней старушки — то было напускное, а в это сразу верилось) достала из внутреннего кармана аккуратно сложенную купюру и положила на прилавок. Продавщица быстро рассчитала её, дала чек и перешла к следующему покупателю.

Я с самоуверенным видом, пытаясь насколько это возможно разболтать шнурки, подошёл к тому же окну, занял позицию в ожидании жертвы и начал есть. В то же время к окну подошла узбечка, одной рукой удерживая молоко и хлеб, другой — сжимая чек и сдачу. Она достала телефон и начала на калькуляторе проверять чек. Внимательно изучая мятую бумажку и осторожно нажимая на каждую кнопку, узбечка выглядела так трагично, что я сначала невольно, а потом всерьёз задумался.

У одного окна стоят два совершенно разных человека. Подросток с развязанными шнурками, свободно облокотившийся на подоконник и мечтающий о том, чтобы его бессмысленный протест хоть кто-нибудь заметил, и женщина, скорее всего, вынужденная мигрантка, которая высчитывает и проверяет какие-то двадцать с чем-то рублей и, наверное, старается ни о чём не мечтать, ведь мечты приводят только к расстройству и потере денег.

Нарисовав эту картину у себя в голове, я почувствовал такое отвращение к тому себе, который в ней был, что решил немедленно что-нибудь сделать. Что-нибудь, что изменило бы эту ситуацию. И с горечью подумал: «Хотя бы для меня».

Внимательно посмотрев вокруг, я нашёл то, что был в силах исправить. Я нагнулся и вдумчиво, старательно завязал свои шнурки. Потом мысленно пожелал бедной женщине доброго дня и пошёл в сторону двери.