Я так хорошо его помню. Мужчину в клетчатой куртке, в золотистых очках с овальными стёклами и берете; зимой он выходил на улицу с небольшим ломом в руках. С раннего утра до обеда он колол намёрзший у подъезда лёд. Движения его были однообразны: он приподнимал лом и стучал им по льду — несильно, но часто, так, что получался тихонький звук: тюк-тюк-тюк. Все жители нашего дома знали его, здоровались с ним, а он отвечал кроткой, покорной улыбкой. Мне казалось, он занят очень важным делом, я даже не замечала, как он слаб, — за долгий рабочий день он раскалывал в мелкую крошку полоску льда шириной всего в два-три сантиметра. Этот человек лет тридцати не мог очистить целиком даже маленькую площадку у подъезда, но, возможно, смысл его занятия был в том, чтобы просто делать на свежем воздухе что-то полезное для других.

Ещё я помню тётю Матрёну. Ею пугали нас в детстве бабушки и мамы: смотри, не ковыряй в носу, а то у тебя будет такой же нос. Нос у этой женщины действительно был большой, нехорошо распухший, будто налитый изнутри лиловатой краской. Когда она выглядывала из окна своей кухни, в зелёном платке, то грозила нам, играющим во дворе, указательным пальцем. Нам не было страшно, наоборот, заметив её в окне, мы смеялись — беззлобно, как будто она для того и грозила нам, чтобы развеселить, а иногда, ради шутки, мы прятались от неё за деревья.

На третьем этаже нашего дома жила женщина, которая не выходила на улицу. Я могла бы, наверное, и не узнать о её существовании, но когда она оставалась дома одна, начинала тоскливо звать кого-то в открытую форточку слабым, срывающимся голосом: «Спасите! Меня заперли! Выпустите меня, откройте дверь!» И я, если находилась в это время одна в своей комнате, приоткрывала окно и еле слышно шептала ей: «Не волнуйтесь! Успокойтесь, к вам скоро придут!» С одной стороны, мне хотелось утешить напуганную одинокую женщину, с другой, я боялась, что кто-нибудь услышит, как я с ней разговариваю, поэтому я шептала, надеясь, что она, даже если и не разберёт моих слов, всё равно почувствует: она не одна.

А прямо на нашем этаже жил сосед, дедушка моей подруги. Он погиб, когда в его квартире случился пожар, кажется из-за лампы, которую оставили включённой ночью. Он успел вовремя выбраться, но, когда из двери повалил тёмно-серый дым, решил, что всё-таки надо забрать из квартиры документы и деньги. Его не пускали, но он сумел вырваться — и так и не вернулся, растаял в чёрном дыму. Снаружи осталась его любовница. Она стояла босиком на лестничной клетке в белой ночной рубашке и плакала, прижимая руки к груди. Я видела её только со спины; мне запомнились длинные, волнистые волосы, рассыпавшиеся по плечам и спине. Никто и не знал, что у соседа есть женщина; он был седым, худым и стареньким, обыкновенным дедушкой, давно похоронил свою жену — и вот, ну надо же, говорили ещё долго соседи, такая молодая, красивая. Это поразило всех, кто её видел, кажется, больше, чем то, что он погиб в том пожаре. Его обсуждали, словно забывая, что его уже нет — и, наверное, немного завидовали; никто и не знал, а он проводил ночи с женщиной, а потом — раз, и не мучился, всё случилось мгновенно.

...Я часто вспоминаю белых голубей. Их разводил на балконе другой наш сосед, дед Серёжа. Каждое утро он выпускал их, и я бежала к окну смотреть. Стая шумно взлетала в небо, кружила над крышей соседней пятиэтажки, а он следил за их полётом, курил, и белый дым его папиросы, казалось, летел им вслед. Голуби отражали солнце, в ясные дни на фоне голубого неба они казались ярко-жёлтыми, почти что золотыми. Полюбоваться ими выходили и другие соседи; каждому дед Серёжа махал рукой, а кого-то, бросая пачку через балконные перила, угощал папиросой. Мы жили, как и он, на четвёртом этаже, и когда он видел меня на соседнем балконе, то здоровался, как со взрослой, и спрашивал, как у меня дела. Только теперь, когда выросла, я поняла, что никогда не встречала его на улице. В нашем доме не было лифта и, возможно, много лет он общался с другими людьми только с балкона. Тем не менее он всегда улыбался, у него в кармане находилась конфета для каждого ребенка в нашем дворе; заметив меня внизу, он звал и сбрасывал мне карамель в жёлтой обёртке с нарисованной на ней клубникой, и она падала в траву или кусты около нашего дома, и я искала, а если не находила, он, смеясь, бросал мне с балкона в раскрытые ладони ещё одну.

Когда его не стало, кто-то выпустил голубей, и ещё много лет мы видели стаю в небе, на берёзе напротив нашего дома, на карнизе балкона квартиры, где он жил. Я так хорошо помню, как голуби золотились в лучах солнца, будто маленькие живые самолётики.

А ещё я помню себя. Я еду на четырехколёсном велосипеде. (Сколько мне лет? Дополнительные колёса мне были уже не нужны, просто стало тепло, а я так спешила на улицу, что их не успели снять.) Кругом меня солнце, блики, листва, я качусь быстро-быстро, смешные маленькие колёса грохочут на весь двор, и мне кажется, звук достигает верхних этажей. И все меня слышат, и смотрят в окна, и радуются вместе со мной. И от того, что мне так весело, хорошо всем жителям дома.

И все они, кого я знала и с кем никогда не была знакома, кто жил так же, как и я, в этом доме, казались мне тогда самыми счастливыми людьми на свете.

Но, может, это я была счастлива?