Стеклянно-бетонный город-монстр нападает со всех сторон.

Безликий и страшный, он давит, сжимает, уничтожает, вынуждает бежать.

Бежать туда, где родился и вырос: в двор-колодец с раскрытым окном на первом этаже, в квартиру с трёхметровыми потолками, добротной послевоенной мебелью, книжными полками и старым механическим патефоном на низком широком подоконнике.

— Сколько же ты видел на своём веку, Патефон Патефоныч, радостей и печалей, сколько ссор и конфликтов сумел погасить...

Рядом потемневшая от времени приоткрытая картонная коробка — в ней стопка грампластинок в пожелтевших, с потёртыми краями конвертах.

Я вынимаю верхнюю — самую заезженную: старое, довоенное, любимое родителями танго.

Шестьдесят лет вместе... Живут ли столько?

От телефонного звонка я вздрагиваю, роняю пластинку на пол: стойкая, не впервой.

— Доча, я сотовый потеряла, а скоро будет звонить папа, мне соседка по палате свой дала, тебе сообщить, — мамин голос дрожит и вот-вот сорвётся на плач.

— Мам, так ты с него набери, и твой телефон отзовётся.

— Я номер забыла, а записку с цифрами, что ты написала, потеряла, хорошо, что твой вспомнила. Ты уж сама набери, а я услышу, где он.

Я набираю номер маминого телефона, прислушиваюсь:

— Счастье моё, я нашёл в нашей дружбе с тобой
Всё для тебя, и любовь, и мечты.
Счастье моё — это радость цветенья весной,
Всё это ты, моя любимая, всё ты.

— Ой, это папа звонит, — слышу я мамин голос. — А телефон под подушкой прячется!

Папы не стало месяц назад. «Уходя», он успокаивал маму, обещал звонить «оттуда» и петь их любимое танго. А она поверила и стала ждать. С мобильником в руках она кружила по комнатам, натыкалась на стены и ждала, ждала, ждала...

Я, не выдержав этой пытки, поставила ей на телефон рингтон с их любимым танго. Теперь утром и вечером, когда я звонила, она оживала, думая, что это папа, без умолку что-то говорила в трубку, спрашивала, отвечала, улыбалась, сердилась, прощалась до утра, или до вечера и опять ждала. Частенько молча кивала в трубку, или рассказывала о том, что произошло за день и всё время просила дождаться её — обещала поторопиться.

Потом обмороки, сердце, больница.

— Доча, придёшь навестить, позвони — я тебя встречу.

Остановившись перед палатой, я набираю мамин номер:

— Счастье моё — это радость цветенья весной,
Всё это ты, моя любимая, всё ты, —

доносится из-за двери.

В палате пусто, на металлической сетке кровати — свёрнутый рулоном матрас, на прикроватной тумбочке — играющий мелодию телефон, под ним записка: «Я ухожу к папе, скоро мы опять будем слушать наше танго вместе... Я буду звонить тебе, доча...»

В доме родителей я подхожу к патефону, ставлю пластинку, с обеих сторон которой нанесены непрерывные канавки в виде спирали, кручу ручку пружинного двигателя. Диск раскручивается по часовой стрелке, игла бежит по изношенной дорожке от края к центру, вибрирует, передаёт движение мембране, раздаётся шипение и волшебный голос — чистый и глубокий, словно ручей — льётся с пластинки:

— Счастье моё, посмотри, наша юность цветёт,
Сколько любви и веселья вокруг!
Радость моя, это молодость песни поёт,
Мы с тобой неразлучны вдвоём, мой цветок, мой друг.

Я возвращаюсь в свой холодный многоэтажный город, но сердце оставляю здесь — в тёплом родительском доме.

И я устанавливаю себе этот рингтон...