Я уверен, что у каждого в жизни есть своё предназначение. Да-да, предназначение. Громкое слово, но за ним не обязательно должно быть что-то великое. Главное — принять свою роль: без ропота и недовольства, без вопроса: «Почему мне именно это?» и без заглядывания через плечо Господина Распорядителя в его толстенный реестр в потрёпанной обложке: а что там, какие ещё вакансии открытые, может, двинешь меня чуточку вперёд в очереди на величие? Нет. Дали талончик в третье окошко — вот и иди туда, не суетись и не вздыхай, веди себя достойно. Не то чтобы Господину Распорядителю или равнодушной блондинке с кроваво-красными губами в окошке было дело до твоего достоинства — «Вас тут много!» Тебе самому должно быть понятно, зачем ты высоко держишь голову и решительно, не колеблясь протягиваешь свой билетик с распределением.

Потом — тьма ожидания. Чёрный вихрь. Воплощение. Свет. Проживание первых дней. Обучение. Вспоминание. И ежеутренняя надежда: сегодня начнётся мой путь предназначения.

Мне определено наблюдать. И действовать — по ситуации. Но в основном — наблюдать. Приглядывать даже, я бы сказал. Потому что Она — объект моего наблюдения — иногда влипает в какие-то недостойные Её статуса ситуации.

В тот день Она вернулась домой не одна. Я, как всегда, ждал терпеливо, не покидая свою стратегическую точку наблюдения на диване, откуда мне были видны все возможные пути проникновения на территорию, её блокирования и, при необходимости, отступления. Ещё мне были видны Холодильник и Очень Важный Шкаф — источник поддержания сил и хранитель моей боевой амуниции и спец-оборудования для тренировок.

Я слышал, как со скрипом, медленно и тягуче закрылась дверь подъезда. Я, конечно же, знал, что это Она. Последние полчаса доставили мне некоторое волнение — вы никогда этого не увидели бы, посмотрев на меня. Я оставался невозмутим и спокоен внешне, как и положено существу с предназначением. Но моё сердце билось быстрее, я вскидывал глаза на часы чаще обычного. Волнение моё не было связано с откладывающимся доступом в Холодильник или Очень Важный Шкаф. Я бы перестал себя уважать, если бы подумал подобным образом. Дело было в другом: Она опаздывала.

Обыкновенно пять рассветов подряд Она просыпается под звук, который считает пением птиц. Я слишком тактичен, чтобы сказать Ей, что птицы вообще-то звучат совсем по-другому. Моя задача в этот момент — сделать Её пробуждение максимально радостным. Увидеть улыбку на Её лице, ощутить Её руки на своём теле, убедить, что утро — прекрасное время дня. Это, конечно, сложная задача, после исполнения которой не грех воспользоваться Очень Важным Шкафом и Холодильником.

А потом Она уходит. И нужно ждать. И наблюдать. Повторять про себя всё, что узнал в процессе обучения. Отрабатывать свои реакции в самых разных возможных сценариях.

Возвращается Она всегда в одно и то же время. И пока Она здоровается со мной и называет меня разными глупыми именами (Ей можно, Ей прощается), а я притворяюсь восторженным недоумком — я внимательно наблюдаю и проверяю, всё ли с Ней в порядке. Потому что в том мире, который за тремя дверями — только Господин Распорядитель знает, что может приключиться.

Так проходит много дней и вечеров. И всё у нас хорошо: она уходит, приходит, я наблюдаю.

Это был день четвёртого рассвета из тех пяти, когда Ей зачем-то нужно было вставать под псевдо-пение птиц и уходить. Я уже посчитал и пересчитал несколько раз за день: ещё один такой рассвет, а потом будут два дня вместе, когда наблюдение становится лёгким занятием. Когда нет птиц по утрам, и можно прижаться к Ней, спящей ещё, спиной, а потом несколько раз навестить Холодильник и выгрести из Очень Важного Шкафа всё его содержимое, а потом сидеть вместе на моей стратегической точке обзора, и моя голова на Её коленях, и Её рука на моей шее.

И вот в этот день Она опоздала. И пришла не одна.

Он сразу мне не понравился. Мне даже не нужно было наблюдать. Как только я услышал поворот ключа в замке, мне стало понятно, что происходит что-то неправильное, что-то угрожающее моему предназначению. И ещё этот запах. Отвратительный чужой запах горелой травы. Неужели Она не чувствует?

— Не волнуйся, он очень добрый, — сказала она тому, с чужим запахом.

— Привет, малыш, — это мне. Моя верхняя губа непроизвольно дёрнулась — как могла Она назвать меня так перед этим... с запахом?.. — Ну иди же сюда, иди, поздоровайся.

Я поздоровался. Так, как считал нужным. Не время для наблюдения, как я решил.

Она повела себя абсолютно недойстойно. Мне стыдно говорить об этом, но врать я не умею. Увела меня в другую комнату и захлопнула дверь.

— Извини, — услышал я. — Не знаю, что на него нашло. Он никогда раньше ни на кого не рычал.

Тот, с запахом, мямлил что-то в ответ — я не пытался расслышать. Я был сосредоточен. Пусть между Ней и мной была дверь — в случае необходимости я снесу эту преграду. Пока я продолжаю наблюдать. Как бы Она себя ни вела, наблюдение — моё предназначение. Её счастье — моё предназначение.

Со временем мне пришлось смириться с присутствием этого... с запахом. Пришлось с горечью принять, что иногда Она пропадает где-то и в те дни, когда нет пения птиц по утрам. Что я мог поделать?

Нет, конечно, я не позволял ему думать, будто он что-то значит для меня. Нет, конечно, я не перестал наблюдать. За ним. Ждал, когда он совершит ошибку. И за Ней. Ждал, когда Она всё поймёт.

В какой-то момент Она сама стала петь со своими утренними птицами. Это звучало ужасно, признаюсь честно. Но Ей было радостно, и это всё, что имело значение для меня. Я подпевал, не теряя бдительности и не забывая наблюдать. Она стала танцевать — так Она называла странные движения и прыжки. Что ж, если Ей это доставляет удовольствие — я наблюдал и прыгал вокруг Неё.

Потом пение и танцы прекратились. Сначала я обрадовался, что мне больше не нужно принимать участие в этих несколько стыдных для серьёзного наблюдателя занятиях. А вскоре я с облегчением понял, что больше не ощущаю этого ужасного, тошнотворного запаха.

Но почти сразу после этого меня охватило отчаяние: что-то было категорически неправильно.

Она потускнела. Я подсовывал голову под Её руки — те оставались безжизненными плетьми. Я пытался петь и танцевать — какая разница, что я выглядел глупо, лишь бы увидеть Её улыбку. Улыбки не было.

Однажды, на второй рассвет своей пятидневки (я точно посчитал), Она заткнула клювы проклятым птицам, но не встала. Повернулась к стене и накрылась одеялом. Что мне оставалось? Я лёг рядом. Положил лапу на Её плечо. Так и лежал не шевелясь. Наблюдал. Ждал.

Она повернулась и обняла меня. Сказала:

— Прости, малыш.

Малыш... Ничего, называй меня как хочешь. Только будь тут.

Всё будет хорошо.

Вот увидишь.

Я наблюдаю за Тобой.