У меня звучит в ушах: «Никаких блохастых во дворе!» Я смотрю на кота и уверяю себя в том, что у этого красавца уж точно есть и двор, и дом, потому что нельзя быть таким красивым и жить в подворотне. Впрочем, ошейника у него нет, а шерсть густая, можно хозяйской приметы и не увидеть.

Кот не трётся о мои ноги, смотрит из-за угла так, чтобы в случае непредвиденного изменения обстоятельств свинтить. «Кыс-кыс», — неуверенно говорю я, понимая, что всё напрасно. Эта настороженная животина ко мне не подойдёт. Не подошла.

Я со вздохом отпираю дверь и скрываюсь в доме. Три часа. После восьми уроков адски хочется есть. От булочки с сосиской, купленной в буфете и тут же проглоченной, не осталось и воспоминаний. В кастрюле на плите — гречка. В холодильнике — котлеты, покрытые тонким жирком. Я цепляю одну и думаю, что неплохо бы её разогреть в микроволновке. От котлеты пахнет луком и хмели-сунели. Вспоминаю о коте и выхожу во двор.

—Рыжий Бро, кыс-кыс.

А вдруг он всё ещё сидит в засаде? В ответ тишина, и я кладу котлету прямо на асфальт у порога. Хорошо, что мама не видит.

Возвращаюсь на кухню и разогреваю обед, медленно и вяло жую, просматривая тик-токи, о коте стараюсь забыть, но загадываю, что если Рыжий Бро сожрёт котлету, то я его усыновлю.

Помыв тарелку, я выхожу во двор и вижу, что котлеты нет. Вряд ли её склевали воробьи. Я ухмыляюсь.

Вечером первым домой приходит папа и тоже совершает паломничество к холодильнику. Хлопает дверца, и он говорит: «Я вижу, что Зюскинд поела». Зюскинд — это я. Моё прозвище меняется в зависимости от того, что папа читает в эти дни. На прошлой неделе я была Чосером.

— Рыжего кота видел? — осторожно спрашиваю я.

— А то! — ухмыляется папа. — Журавлёвы из деревни привезли. Он у их бабки жил, а она умерла. Теперь эта наглая морда тут обживается. Ходит везде, вынюхивает. Я его уже прогонял два раза.

Я молчу. Как это «прогонял»? Ну разве можно так с голодным, бесприютным котей? Бабка у него умерла, сиротинушкой остался, погладиться не даёт.

— Давай мы его усыновим? — робко спрашиваю я и ковыряю подбородок ногтем, но в ответ слышу: «Никаких блохастых. Я ещё от смерти Коржика не отошёл. Вам бы тешиться, а мне его по ветеринаркам возить, если что. И хоронить мне. Не хочу».

Вот что за противоречивый человек? С одной стороны, блохастых он не хочет, а с другой стороны, после смерти Коржика страдает до сих пор. Не поймёшь этих взрослых.

С мамой говорить о коте вообще бесполезно. Посмотрит на тебя через очки, потом поверх очков, а потом очки на лоб поднимет и скажет: «Зачем на подбородке прыщ давила? Эта зона называется треугольником смерти». И на полчаса лекция о гигиене и современных средствах ухода за подростковой кожей лица.

На карманные расходы мне нормально дают, я уже посчитала, что каждый день можно покупать пакетик корма, который стоит от семнадцати до двадцати двух рублей. Вообще без ущерба для моего бюджета будет. А пропажа котлет чересчур очевидная штука.

На пятый день Рыжий Бро уже чётко знает, что в три часа я дома. Иногда он сидит у ворот, а иногда лежит под берёзой, слившись с жёлтой листвой, только круглые глаза лупают из-под свисающих веток-косичек. Он провожает меня взглядом и медленно идёт во двор, протискиваясь в щель под забором. Он всё ещё не верит счастью, но я каждый раз достаю из рюкзака зелёный или синий пакетик и призывно им машу. Корм я выкладываю на пластиковую крышку от банки, которую потом прячу в кладке кирпичей.

На шестой день сосед подходит ко мне и говорит:

— Дина, если тебе нравится наш Персик, забирай.

«Персик?» — недоумеваю я, а потом понимаю, что они так Рыжего Бро называют.

— Родители мне не разрешают питомцев заводить, — отвечаю я нехотя. Мне не нравится, что я разоблачена слишком быстро.

— Ну так я с папой твоим поговорю. Дикий он у нас, этот Персик, вообще ничего не ест. И во двор заходить не хочет даже. Мы ему еду под вашу берёзу приносили, но он игнорит.

— Не надо, — прошу я, — папа у нас не любит котов.

В субботу мы красим лестницу и двери сараев. Это совершенно бессмысленное занятие, учитывая, что за дождливую осень и снежную зиму вся краска общёлкается. Но у мамы план ремонта, и его не может поколебать даже здравый смысл. Тем более что кисточкой орудовать не ей. Она торжественно варит свекольник, и на улицу через форточку тянет говяжьим бульоном. Такой запах нельзя не почувствовать коту.

Папа сидит рядом со мной в пластиковом кресле и листает ленту новостей в смартфоне, я докрашиваю дверное полотно с выступами, выемками и загогулинами. Краем глаза вижу Рыжего Бро и понимаю, что уже три часа дня. Папа его тоже видит, но он смотрит сначала на меня, потом на кота.

— Дай ему что-нибудь, — говорит, — меня его голодный взгляд насквозь простреливает.

Я кладу кисточку поперёк отверстия в банке, вытираю о тряпку руки и иду в дом. Чтобы не палиться, в рюкзак за пакетиком корма не лезу. Отрезаю кусок докторской колбасы и шмыгаю мимо мамы, которая кричит, что кусочничать вредно, а двери недокрашенные стоят.

У неё двери недокрашенные, у меня кот некормленный. Я выхожу и вижу папу, который нагнулся из кресла и чешет Рыжего Бро за ухом.

— Блохастый же, — укоряю я папу.

— Ничего, я руки вымою.

Я кладу колбасу перед котом, он поднимает глаза, полные боли. Не ест. Но и не уходит.

— Ишь, аристократ какой, колбасу он не ест, — возмущается папа. — А мы-то едим и нахваливаем.

Кажется, я знаю, в чём дело. Со вздохом иду к кирпичной кладке, вытаскиваю полиэтиленовую крышку, кладу её перед котом и разламываю колбасу на кусочки. Озираясь по сторонам, Рыжий Бро ест.

— Так-так…— подозрительно прищуривается папа, но я возвращаюсь к двери сарая и продолжаю красить с самым невозмутимым видом.

Рыжий Бро съедает всё, вылизывает крышку и с царственным видом, задрав хвост, удаляется под вишню и сливается с жухлой травой. Папа кряхтит, поднимается из кресла и моет пластиковую крышку под струёй уличного водопровода. Потом идёт в беседку и долго там шуршит пакетами.

— Балтрушайтис! — кричит он мне оттуда. — Ты не помнишь, где у нас лежанка Коржика? Мы же её не выкинули?

— Кто такой Балтрушайтис? — в ответ кричу я.

Папа выходит наружу с драным пакетом. В нём старые детские байковые одеяла, распоротая маленькая подушка.

— Это поэт такой, Дина. Написал как-то: «Пока дитя не знает речи, оно не ведает и лжи».

Папа смотрит на меня с ехидцей. Я показываю ему язык и усерднее прежнего крашу дверь. Отдельные завитушки так и просят, чтобы по ним провели два или три раза. С кисточки летят на асфальт три зелёные капельки.

— Ты же выбросил лежанку, забыл? — говорю я.

— Из вот этого можно соорудить, вполне. Пусть не новая, но тёплая будет. Положим её на крыльцо, ночи теперь холодные.

Папа тычет в меня подушкой, из которой торчит синтепон и кусочки поролона.

— А зимой как быть?

— До зимы дожить ещё надо, — папа всё запихивает обратно в пакет и весьма довольный собой садится в кресло.

Я хмуро смотрю на папу. Рыжий Бро наблюдает за нами из высокой травы.

— Но никаких блохастых в доме! — говорит папа, уткнувшись в телефон. — Двор ещё — куда ни шло.

— Разумеется.