«Не стоило показывать ему фак», — думает Маша, скрючившись в позе эмбриона на выцветшей подъездной плитке между первым и вторым этажом.

«Мама расстроится из-за пуховика», — думает Маша, когда лыжный ботинок вонзается в правый бок и оставляет мокрый грязный след.

— Мама! — кричит Маша, и крик отражается от подъездных стен.

Кузя бьёт уверенно, точно: спортсмен, хорошист — гордость школы. Маша тоже гордость школы, но думать об этом ей некогда: голову в очках и брекетах надо прикрывать тщательнее, слишком уж она дорогая.

— Думала, не догоню тебя, тварь такая? — шипит Кузя сквозь зубы. Маша надеется, что, пока он её лупит, у него украдут лыжи.

В школе у Маши не ладится: пацаны снова выбросили рюкзак из окна и закрыли в туалете на всю перемену, а училка сделала вид, что ничего не заметила. Мама говорит не обращать внимания — мол, тогда они отстанут. Интересно, что мама скажет на это. Внизу от ветра жалобно скулит старая деревянная дверь, и Маша скулит вместе с ней.

Бабки-склочницы со второго этажа, словно сговорившись, синхронно выглядывают из своих квартир, и Кузя, спугнутый бабками, убегает, не забыв перед этим ещё разок хорошенько пнуть Машу по рёбрам.

Причитая, неповоротливые бабки — седая и бордовоголовая — спускаются к Маше. Ей кажется, что они пришли насмехаться, что они не упустят момента отругать её за нарушение порядка, да что там: Маша готова к тому, что и они собираются её пинать. То, что злым старухам достались билеты в первый ряд на спектакль «Унижение девы Марии», не иначе как шутки судьбы. Не смея шевелиться, Маша продолжает лежать: ждёт. Бордовоголовая бесцеремонно хватает Машу под мышки и ставит на ноги. Она, как тряпичная кукла, сразу же валится обратно на бабку и та громко матерится. От обиды, от боли, от жалости к себе, от стыда перед дурацкими соседками Маша заходится в рыданиях: протяжное «ы-ы-ы» искажает её лицо, а брови от горечи стремятся заползти под шапку. Бабка молча размазывает слёзы и сопли по Машиному лицу её же шарфом и слегка встряхивает Машу за плечи, отчего цветной помпон на вязаной шапке бодро подпрыгивает:

— А ну сейчас же перестань реветь! — это производит обратный эффект, и Маша начинает выть ещё горше. Бабка, видимо не готовая к этому, хмурится и снова встряхивает Машу, на этот раз так сильно, что та лязгает зубами и замолкает. Бабка сажает Машу на подоконник — между денежным деревом и полудохлой фиалкой — и осматривает с головы до ног.

Вторая бабка молча собирает рассыпавшийся по полу рюкзак: мокрые тетрадки, разбитый пенал, учебник по химии, седьмой класс.

— Кто это сделал? — спрашивает бордовоголовая. Под пристальным взглядом Маша ёжится и снова начинает плакать. Сквозь икания она сбивчиво докладывает: кто, как и за что (я не знаю, не знаю, не знаю). Бабки, удовлетворённые полученной информацией, активно кивают.

— Пора домой, — заключает седая, и под руки бабки тащат рыдающую Машу вверх по лестнице — на пятый этаж. Там уже стоят на сквозняке мама и бабЛюда, выскочившие на крики. Как только они понимают, что это Маша, начинается балаган: бабЛюда возмущённо всплёскивает руками и пытается выхватить рюкзак, мама кричит и отталкивает бабЛюду подальше — в сторону бабЛюдиной квартиры. Бабки передают Машу маме торжественно, как телеграмму, вот только подпись ставить негде — на Маше нет живого места. Мама с Машей скрываются за дверью, а бабЛюда остаётся в подъезде: больше всего на свете она любит ругаться из-за лишнего рубля на рынке и узнавать сплетни самой первой.

Дома мама вздыхает, вытряхивает Машу из пуховика (шапка, шарф, унты и рюкзак тоже остаются на полу в коридоре) и засовывает в ванную — смывать с красного опухшего лица пузыри соплей. Маша продолжает думать про пуховик (видимо, ругаться мама не будет), бабЛюду и сплетни: она надеется, что если уж бабЛюда и растрезвонит всем, то пусть хотя бы скажет, что Кузя забил её до смерти, чтобы эти все перепугались.

Плакать у Маши уже не осталось сил, поэтому, когда мама толстым слоем размазывает по ней крем от синяков, она не ведёт и глазом, только отстранённо осматривает себя, и ей кажется, что у них нет столько крема. На тюбике нарисованы голубые снежинки, но Маша не чувствует ничего, кроме горящего огнём лица. Мама молчит, но руки у неё трясутся. Когда с кремом покончено, мама обнимает Машу — теперь они обе в креме — и начинает покачивать её из стороны в сторону в своих объятиях. В дверь стучат: три стука — два — снова три. Пауза. И по-новой. Так стучит только бабЛюда. Мама, хмурясь, поворачивает голову к двери, но с дивана не встаёт. Через несколько минут стук прекращается.

— Мамочка, пожалуйста, давай переедем к бабушке в город, — не выдерживая, всхлипывает Маша. — Я больше не могу ходить в эту тупую школу!

В соседней комнате начинает ворочаться младший брат, и мама сбегает к нему, бросив:

— Машка, не сейчас.

«Был бы здесь папа, он бы разобрался, — думает Маша. — Пошёл и накостылял бы ему в ответ». Но папа сейчас где-то в якутской тайге в тёмно-синем комбинезоне следит за тем, чтобы рабочие надевали каски правильной стороной вперёд. Маша и папа созваниваются по пятницам, если у папы получается выйти на связь, но с прошлой пятницы прошло всего три дня, так что про Кузю он узнает не скоро — бабЛюда за это время наверняка лопнет от невозможности ему рассказать. От мыслей, что безопасность непонятных мужиков папе может быть важнее Машиной, становится совсем невесело. «А может, он тогда всё бросит и вернётся?» — думает Маша, но потом вспоминает, что уже спрашивала об этом, а папа сказал не дёргать его по пустякам и слушаться маму. Пустяками папа называет всё: от украденных ручек и изрисованного учебника до подпалённого меха на пуховике. Вряд ли какой-то Кузя заставит папу изменить мнение. Маша сворачивается на диване, стараясь занимать как можно меньше места, и тихонько плачет, уткнувшись в пыльную спинку.

Когда Маша просыпается, за окном уже темно. Она вылезает из-под пушистого пледа (мама заходила?) и включает лампу: на столе стоит кружка с остывшим чаем и бутерброд с колбасой (мама заходила). Маша отодвигает тарелку подальше: есть совсем не хочется, достаёт из-под стола рюкзак и садится за учебник. За дверью слышно, как возмущается бабЛюда: «Тебя могут избить в твоём же подъезде! Так быть не должно». Маша с ней согласна.

Ближе к ночи звонит Кузина мама — извиняться. Маша не подходит к телефону, потому что сказать ей нечего. Мама Маши мямлит в трубку что-то непонятное и со всем соглашается.

На следующий день Маша идёт в школу, потому что никакая причина не может быть достаточно уважительной, чтобы прогуливать уроки. Кузина парта пустует, а одноклассники наконец-то делают вид, что Маши не существует. Маша знает, что долго это не продлится: в тот раз, когда на перемене ее закопали в сугроб в одной блузке, бойкот сняли всего через полторы недели. Интересно, на сколько их хватит в этот раз.

Следующим утром в квартире бабЛюды появляется комитет по сбору подписей. Мама приносит Маше из магазина бежевый «Балет». Папин номер по-прежнему недоступен.

Через два дня в подъезде устанавливают домофон.

* В рассказе сохранили особенности авторских отношений с орфографией. (Прим. ред.)