Катя проснулась и медленно, осторожно села на кровати, стараясь не опираться на локоть и плечо. Поморщилась от неловкого движения: болели суставы. В комнате пахло дряхлым немытым телом, корвалолом и вьетнамским бальзамом. Среди кусочков серебристой фольги с разноцветными таблетками на прикроватной тумбочке она нащупала застиранную детскую панамку, бережно разгладила её дрожащими, скрюченными артритом пальцами и надела на голову. Видела она с каждым годом всё хуже, но очков не признавала: ей казалось, они её уродуют, да и читать ничего не хотелось.

Катя заглянула в окно: голые деревья тянули ветви в набухшее от влаги, как хлебный мякиш, серое небо; было темно, как будто с утра уже пришёл вечер; на ветке старой берёзы, словно ругаясь, покаркивала ворона. Катя не знала, какой сегодня день — все они давно слились в один бесконечный, — но по унылой серости за окном и грозному карканью она безошибочно узнавала приход ноября.

Катя прожила на Верхней Масловке почти век. В последние годы двухкомнатная квартира съёжилась для неё до размеров спальни, в которой давно не было ремонта, зато было много старых вещей — память о дорогих ей людях. Их уже нет в живых, а сувениры остались. На окне занавески цвета крем-брюле; на подоконнике, за туманом белого тюля, декабрист, алоэ и несколько традесканций, рассевшихся, как барыни, в керамических горшках со славянским орнаментом. У окна дубовый стол и стулья, сделанные на века; на столе — стеклянный Пушкин с гусиным пером в руке, а по соседству — деревянный медведь с Машей, выглядывающей из короба. Рядом фарфоровая ваза с изображёнными на ней апельсиновыми деревьями. (Эту вазу привезла Катина мама из Кисловодска. Катя её берегла, каждый день сама протирала влажной губкой, и только теперь, когда руки перестали слушаться и тряслись, доверила это сиделке. В детстве мама читала им с сестрой сказку о волшебной стране с райским садом и разноцветными бабочками, где царят любовь и счастье, и, засыпая, Катя думала, что на вазе изображён тот самый сад из волшебной страны.) На кресле самодельная плюшевая собака с глазами-пуговицами; на стене коричневые часы с кукушкой и тяжёлыми гирями-шишками; шкаф с сервизом из звенящего богемского хрусталя; полки с покрытыми пылью книгами — в основном русская и зарубежная классика. Над кроватью в рамке из красного дерева самая любимая фотография: маленькая Катя с родителями и сестрой на даче. У девочек одинаковые белые панамки и полные горсти спелой жимолости; мама сидит на скамейке, нога на ногу, она в широкополой шляпе, а папа обнимает её сзади и улыбается, показывая крупные передние зубы.

Уже много лет Катя наблюдала за дряхлеющим телом. Кожа была похожа на сухую, растрескавшуюся глину, покрылась бурыми пятнами, источала тяжёлый старческий запах. Когда-то мелодичный голос сделался хриплым и дребезжащим, а ярко-голубые глаза поблекли, словно их краску разбавили водой. Походка стала шаркающей, медлительной, и каждый шаг причинял такую боль, какая не снилась даже Русалочке. Залезть в ванну и помыться стало целым испытанием.

Катя часто не помнила, что было вчера, пила ли сегодня лекарство, но зато могла пересказать во всех подробностях события шестидесятилетней давности.

В детстве Катя каждый день просыпалась счастливой просто потому, что наступило утро. Тогда она долго бродила по парку, кормила лебедей в пруду, а вечером вся семья собиралась на кухне. Папа ласково улыбался, смотрел на маму и курил, мама брала в руки гитару и исполняла русские романсы. Затем началась школа. Поползли нудные будни. Потом — пять лет на филологическом. После получения диплома мать похлопотала, и Катю взяли в Ленинскую библиотеку. Работа тихая, непыльная. Замужем Катя никогда не была. В её жизни случилось несколько недолгих любовных связей с женатыми мужчинами, которых пленили и заворожили каштановые кудряшки и пышные булочки-груди молодой библиотекарши. Плодом одной такой связи стала дочка Верочка, улыбчивый тихий ангелок. Но Бог вскоре забрал её. Больше детей у Кати не было. Как ни странно, мужчины, которых Катя когда-то любила, ей никогда не снились. Она и раньше нечасто их вспоминала, а теперь и вовсе забыла их черты лица. И дочка отснилась, как будто её никогда и не было.

Незаметно, по капельке, как вода из протекающего ржавого крана, утекли почти все силы. И теперь за Катей ухаживала дальняя родственница Татьяна, пятая вода на киселе, равнодушная и неласковая. Чужая.

От окна потянуло холодом и сыростью. Катя накинула поверх халата плед. В соседней комнате завыл пылесос: Татьяна начала уборку.

Катя погладила нежный и мягкий краешек старенькой подушки с бахромой. Ей казалось, что ткань до сих пор пахла родительским домом: кухонными полотенцами после кипячения, горчичниками, чайным грибом в банке, горькой редькой с мёдом, которой мама лечила их с сестрой от простуды, тяжёлым пыльным ковром.

С одной стороны подушки — кусочек шерстяного цветастого платка (такой раньше повязывали на голову зимой), а с другой, на чёрном бархате сказочной красоты, — бутоны и лепестки алых роз с нежно-зелёными листочками, жар-птица и павлин с золотистым крылом и хвостом-веером. Эту картину вышивала мама.

Стоило Кате заболеть, мама заботливо укладывала её пылающую от высокой температуры голову на прохладный чёрный бархат с розами и павлином, ласково поглаживала лоб и приговаривала: «Кто на подушечке волшебной ночью спит — быстро выздоравливает». Она верила маме, и действительно — к утру всегда становилось лучше, температура снижалась. Да и сейчас Катя ложилась спать на эту подушку и верила, что она поможет. Ведь самое главное — верить.

Озноб пробивал сквозь плед. Пальцы рук и ног онемели. Татьяна закончила пылесосить и принялась протирать полы. Из соседней комнаты доносился стук швабры, то и дело бьющейся об углы, многоголосье работающего телевизора и треск подпрыгивающей стиральной машины.

Катя перевела взгляд с подушки на полку с книгами. Там стояла её любимая — «Дядя Стёпа», подаренная отцом. Огромная, по сравнению с другими детскими книгами, в бежевой обложке, обкусанной домашними хомяками Хомкой и Фомкой. Эта книжка спасала её от страха и одиночества.

Катя боялась оставаться дома одна. Как-то раз сестра заболела, и мама ушла с ней к врачу, а Катю закрыла в пустой квартире, в которой, благодаря буйной детской фантазии, под кроватью тут же ожил Синяя Борода, послышались шуршание домового за занавеской и шёпот злой колдуньи в платяном шкафу. Стуча зубами и пытаясь унять дрожь в коленках, она побежала к полке с книгами, поскорее открыла «Дядю Стёпу» — начала читать и рассматривать цветные картинки. Вот дядя Стёпа ремонтирует светофор, воспитывает хулигана, а вот он спасает старушку с бельём. Книга была её оберегом, заветным кругом Хомы Брута, защищающим от Вия. Ей казалось, что если она не будет смотреть на домового и колдунью, то и они не заметят её. Так прошёл час, и в тот момент, когда она открыла любимую картинку, на которой молодцы в форме Балтийского флота, выстроившись в очередь, несли кому-то в подарок огромного надувного дельфина, услышала долгожданный скрежет маминого ключа в замочной скважине. Катя в слезах выбежала в коридор, чтобы обнять маму, холодную, пахнущую свежестью и морозом, чтобы уткнуться носом в её колючее зимнее пальто и почувствовать: спасена!

Катя сидела с закрытыми глазами, чуть раскачиваясь назад-вперёд, погружённая в свои мысли. На телефоне прожужжало напоминание, что нужно выпить лекарство. Катя собрала с тумбочки горсть разноцветных таблеток, привычным жестом закинула их в рот и, чувствуя на языке всё нарастающую горечь, поскорее запила водой. В желудке стало неприятно. Надо перетерпеть. Захотелось есть. Катя взглянула на часы: ровно девять. Через дверную щель проник запах овсянки и только что сваренного кофе. Значит, скоро будет завтрак.

Катя вспомнила, как по утрам мама разливала по стеклянным стаканам горячий, пахнущий мятой и чабрецом чай, который невозможно было пить — он обжигал руки и губы, — но мама как-то умудрялась. От пшённой каши, наложенной в алюминиевую миску, шёл пар — у Кати запотевали очки, и долго потом ничего не было видно...

Вот она, маленькая, худая, коротко стриженная, за деревянным столом. Водит по тарелке кончиком алюминиевой ложки и долго рассматривает узор на черенке. Сестра уже успела съесть свою порцию и просит добавки. Каша в Катиной тарелке давно остыла и стала невкусной. Сестра уже доедает добавку, а Катя всё сидит, размазывая ненавистную пшёнку по краям тарелки. «За что мне такое наказание — кормить этого ребёнка? — выходит из себя мама. — Сладкого не получишь, пока кашу не съешь». Сестра уже уплетает вторую шоколадную конфету, с Катей не делится. Ну и что, подумаешь! Не в конфетах счастье.

Часто она видела один и тот же сон. Или никакой это не сон? Теперь не понять — всё смешалось...

Такой же, как и теперь, с размытой серостью ветвей, ноябрьский день, та же квартира, и они с сестрой играют в прятки. Сестра прячется, а Катя считает до десяти, уткнувшись лбом в засаленные оливковые обои, и идёт искать. Смотрит сначала на кухне за шторами, потом на пыльном полу под диваном — сестры нет. Заглядывает во все углы и под стол — тоже нет. Катя обходит все комнаты, ищет в кладовке, среди банок яблочного варенья и огурцов и в пахнущем нафталином платяном шкафу, но сестры нигде нет. Она размазывает ладонями слёзы по покрасневшим щекам и, рыдая, кричит: «Ну выходи, я сдаюсь!» — но сестра всё не выходит из своего укрытия...

Катя смотрела в одну точку на вспученных обоях. Вдруг от вазы, стоявшей на столе, донёсся тихий шорох листьев, и из-за апельсинового дерева вышла знакомая фигурка — семилетняя девочка в белом платье, с двумя косичками. Она весело помахала ей рукой.

— Так вот где ты была всё это время! — обрадовалась Катя.

Девочка хитро улыбнулась и ответила:

— Сначала я спряталась за дерево и радовалась, что ты меня не нашла. Потом я очень веселилась, потому что все меня искали: мама, папа и даже соседи. А потом всё затихло, и мне стало грустно.

— Я скучала по тебе, — прошептала Катя, и её глаза заблестели.

— И я по тебе! Очень-очень! Пойдём поиграем в прятки?

Катя кивнула и улыбнулась свободно и радостно.

Девочка вложила свои детские пальцы в Катину шершавую, сморщенную ладонь, и они вместе зашагали в тень апельсиновых деревьев. Над их головами летали пёстрые, небесной красоты бабочки, а в траве лежали крупные оранжевые плоды. Радуясь своей проделке, сёстры из-за ствола дерева наблюдали, как в комнату вошла Татьяна, как остановилась возле кровати, как поднос с овсянкой и кофе чуть дрогнул в её руках и опустился на стол. Лицо женщины было сосредоточенным. Она зачем-то тормошила, расталкивала что-то, лежавшее на кровати, — грузное, мешковатое, застывшее и уже ненужное. Неживое.