Революционер-подпольщик Овечкин сидел в своей комнатёнке под крышей в центре Петербурга и вдохновенно строчил прокламацию. Получалось отменно, перо яростно скрипело по дешёвой бумаге. Закончив, подошёл к окну, приоткрыл форточку и стал перечитывать.

— Чертовски сильно! — Овечкин даже дрожал от возбуждения. — Ну мы им покажем!

Он отбросил с лица длинную немытую прядь, сжал кулак и погрозил кому-то за окном. Глаза его горели праведным огнём.

Внезапно левый глаз узрел совсем рядом то ли тонкую струйку тёмного дыма, то ли причудливую продолговатую стайку мелких мошек. Эта стайка-струйка, медленно извиваясь, текла откуда-то снизу и просачивалась через форточку наружу. Овечкин глянул вниз и обмер: едва подсохшие чернильные буквы двигались по листу, зажатому в руке, собирались на его правой стороне, проворно переваливали за край и устремлялись узкой змейкой вверх.

Он резко поднёс лист к лицу, не веря глазам, но от этого движения все оставшиеся буквы, будто испугавшись, моментально поднялись в воздух, и у Овечкина в руке осталась четвертушка совершенно чистой бумаги. Он наконец догадался захлопнуть створку, но было поздно: последний твёрдый знак улизнул в щёлочку, как муха ускользает из-под карающего тапка.

Чутьё подпольщика подсказывало, что дело тут серьёзное. И оно не обмануло. Припав к стеклу, Овечкин увидел невероятную картину: буквы, отлетев немного от дома, выстроились прежним порядком — как были начертаны на бумаге. А затем стали быстро распухать, причём строго пропорционально, и весь текст прокламации на глазах рос, одновременно плавно поднимаясь в небо. Когда чудовищная листовка вознеслась выше Никольской колокольни, запятая стала, наверное, размером с будку городового. Всё послание можно было без труда прочесть с земли. Экипажи останавливались, и люди показывали пальцами на чуть колышущуюся в небе прокламацию, отчётливо-контрастную на фоне безоблачного майского небосвода. Особенно привлекала внимание строчка, написанная заглавными буквами: «ДОЛОЙ ЦАРЯ!» Почерк Овечкина был хорошо узнаваем.

Он в ужасе отпрянул от окна и заметался по комнате, лихорадочно ища, куда бы запрятать револьвер и нелегальные брошюры. Но было поздно: в дверь уже стучали тяжёлым сапогом.

— А что ж ты хотел, голубчик? Слово не воробей: вылетит — жди беды, — усмехался толстый усатый жандарм, выволакивая Овечкина за порог.