Раздался сухой треск, похожий на звук рассыпавшихся по ветхому полу горошин, и Кристина проснулась. Зашевелились и другие девушки — трудницы монастыря. Они со страхом прислушивались и крестились.

— Неужто и до нас добрались?

— Что ж теперь будет-то?

Громкий, очень громкий голос матушки Марфы тряхонул всех:

— Одеваться! Быстро!

Привычка к беспрекословному послушанию сработала: через несколько минут все двадцать молодых трудниц одетые, да не просто одетые, а готовые к дороге, уже стояли у храма рядом с монахинями.

Сладкий аромат цветущих яблонь. Треск выстрелов. Зябкий ветерок. Зарево рассвета.

Вот и настоятельница.

— Сёстры! Они пришли. Времени нет. Уходите. Они разные. Но искушающий грешен дважды, потому не возьмём этот грех на себя. Идут со стороны Фёдоровки. Бегите в другую сторону. А там кругами допетляете до дома.

Между тем среди трудниц и молодых монахинь уже ходила старенькая бабинька Пелагея и раздавала нехитрую еду: хлеб, картошку, лук, ещё что-то.

Мать Марфа продолжала.

— Трудницы, об одном прошу. Поделитесь мирской одёжкой с молодыми сёстрами. Только быстро, девоньки, быстро, — губы строгой настоятельницы дрогнули, а щёки побелели.

Девушки зашевелились, развязывая узелки и заплечные мешки. Через несколько минут обычных простых девушек стало на пятнадцать больше.

— Ну...

Матушка Марфа построжела, скрывая тревогу за эту красоту и молодость. Девушки трогательной стайкой подались поближе к ней.

Любили. Строга была, но как насквозь видела. И каждый её совет, каждое наказание были не зря. К ней под крыло тянуло.

Уже светало. Поднимался туман. Выстрелы стали слышны громче. Как стук молотка.

— Ну, Господь да благословит вас, спасёт и убережёт. И вы себя берегите. С Богом, девоньки.

И они недружною толпой пошли в противоположную от выстрелов сторону.

— Да бегом! Бегом! — прикрикнула, уже не скрывая страх, мать-настоятельница. За себя не боялась, давно вручив себя Господу. Но эти птахи, молодые, красивые, чистые. И такие беззащитные. Только ленивый не попытается взять, сломать, испачкать.

Был 1919 год. В России шла Гражданская война. Докатилась она и до Уфимской губернии, и до Преображенского женского монастыря. Кто там стрелял, она не знала. Может быть, то были части царской армии, может, отряд большевиков, может, банда какая...

Всё одно — мужики. Мужики, ошалелые от безнаказанности, от вседозволенности. Толпа оголодавших, озверевших мужчин. В толпе порой сделаешь такое, о чём один и помыслить не решишься.

А она уж пожила. Не одну заблудшую душу к Свету проводила, не одной девушке да бабе помогла. Трудилась во славу Его.

Марфа перекрестилась, глядя на Семистрельную икону, что висела над входом в храм. Отдала поклон. Сколько было таких поклонов за всю жизнь? Миллион? За пятьдесят лет жизни, двадцать пять из которых в монастыре, наверное, поболее миллиона.

Она повернулась к восходу. И ему поклонилась. Больше всего сейчас хотелось тишины. А ещё — раздеться донага и пойти к реке по лугу сквозь росистую высокую траву. А потом, вдоволь напитавшись росой, нырнуть в источник. Вновь испытать неискоренимый страх холода и наслаждение этим холодом и последующим жаром, что всегда расцветает в теле хранительницы источника.

Но... Искушающий грешен вдвойне. А уж искушающая...

И всё-таки она пошла к купальне. Не могла не пойти. Её тянуло туда. Сильно. И непонятно. А что, собственно, она теряет? Никого не осталось, она благословила всех на уход. И все думают, что и она ушла.

В небольшом срубе купальни было сыро, пахло деревом, влагой и цветами. Сладко и не по-здешнему. Не яблонями, что пенились бело-розовым цветом в монастырском саду, а цветами. Цветами? Какой родной запах...

Марфа замерла, принюхалась, не веря себе. Потом ещё раз. Несмотря на предрассветную прохладу, сырость, которой веяло от стен купальни и самой купели с родниковой водой, женщину всю обдало жаром. Неужели это оно? Сейчас? Почти под пулями? Сейчас, когда ей пятьдесят? Пятьдесят!!!

— Чудны дела твои, Господи! — прошептала Марфа, нащупывая теплеющий тканый пояс на талии. — Дождалась.

И она засмеялась, медленно сползая вдоль стены всё ниже и ниже. Смех как будто рассыпался по глади источника, по стенам.

И замер. Чтобы не спугнуть. Не обидеть.

В молодости она ещё ждала этого. Хотя уже к двадцати пяти годам решила, что прабабка просто отдала пояс не той внучке. Ну а будучи в монастыре, да не молоденькой, и вовсе выбросила всё из головы. Пояс только оставила. Память о мамочке, о бабушке, прабабке и той сказке, что та наобещала, и в которой всё именно так вот и должно было происходить.

И вот. Не сказка. Той внучке пояс отдали. Той!

Пояс расширялся, закрывая уже всё туловище и ноги до колена. Он уже напоминал платье. И оно увеличивалось, садясь по телу и покрываясь вышитыми и ткаными узорами. Она всё это видела, потому что монашеское одеяние медленно с неё слетело.

Марфа подошла к купели и посмотрелась туда, как в зеркало. Вокруг головы такая же красивая тканая полоса травяного цвета. Украшена янтарём и жемчугом. Она повязана поверх тонкого шёлкового платка солнечных, очень благородных оттенков.

Поберегли. Всё целомудренно. А то она уж и не вспомнит, когда ходила на людях с непокрытой головой и шеей.

Тем временем наряд был завершён. Всё закрыто, но очень красиво. В ровной глади воды отражалась она — зрелая женщина. Невысокая, немолодая, есть и морщинки, и седина. Но всё-таки прекрасна в своём почти увядании.

Она улыбнулась. Какая ирония! Ведь пояс — это пояс зова. Это — призыв. Её позвали. Ну что ж, не сама ведь напросилась. Пойду, раз зовут.

Купальня благоухала. Марфа встала на самом краю купели, почти над водой, закрыла глаза, прочла «Отче наш», перекрестилась и сделала шаг.

— Я иду к тебе, истинный мой!