Да, вот читал он, пожалуй, действительно хорошо. Так даже немногие артисты читают. Что уж там говорить о писателях? Писатели в большинстве своём читают скверно — мямлят, бубнят, запинаются. А тут — полчаса прозаического текста, монолог, наизусть, с громами и молниями, с достоевщиной, с кунштюками, с насмешками над собой и над человечеством, с колкостями, с брошенными перчатками — в общем, во время чтения сердце Женечки не раз и не два постукивало как-то особенно.

Потом состоялась дискуссия. Филологический факультет всё-таки! Дискуссия вышла уж не так хороша. Писатель сыпал афоризмами, цитатами, парадоксами, но здесь ощущались некоторые домашние заготовки. Выступали из публики. Писатель парировал. Временами извергал новые громы и молнии. Не столь устрашающие.

После вечера Женечка подошла к писателю, сказала слова. Слова, уж конечно, самые обычные, таких он сегодня слышал немало. Но всё равно поблагодарил искренне. Тут как раз складывалась компания, чтобы сходить в японский ресторан на Среднем проспекте. Посидеть, выпить вина, поесть суши. Писатель пригласил и Женечку.

На набережной — скользко, метель, темно. Нева во льду. По фарватеру — торосы из разломанного льда. Так отваживают любителей ходить через Неву напрямик. От Исаакиевского собора к университету и обратно.

Женечка никого не знала из компании. Но в ресторане она сидела рядом с писателем, плечо к плечу, вскоре они уж говорили только друг с другом. Прочие же витийствовали будто бы в отдалении, словно бы за стеклом.

Женечка писала стихи, он предложил прочитать. Слушал, склонив голову. Терпеливо, внимательно. Потом сказал несколько слов, кое-что даже и небанальное. Что-то такое, отчего сердце у Женечки снова стало постукивать.

Потом поехали к нему. По дороге он держал её за руку. Женечка, разумеется, осталась на ночь. Обычная, обычная история. А для чего ещё, по-вашему, существуют такие вот писательские вечера?!

На следующий день... Их следующий день был таков, что хотелось как-то побыстрее перескочить его, перейти сразу к следующему за тем следующим.

Итак, на другой день писатель рассказывал о своих успехах, а по большей части — о неудачах, неурядицах. Книги? Если по большому, по гамбургскому, так сказать, счёту, то книга у него только одна. Правда, приличный тираж. Было ещё много всякого, изданного за свой счёт, были всевозможные сборники, альманахи, десятка два статеек в газетах, несколько рассказов в журналах. Ну и так... ещё кое-что.

Больше всего обид доставляли журналы.

— К ним приходишь будто за милостыней, — говорил писатель, наливая Женечке травяной чай в стеклянную кружку. — А они себе позволяют даже не отвечать. Им принёс рассказ — уже поклонился. А потом через месяц к ним идёшь за ответом — кланяешься снова.

Женечка слушала, возмущалась, сочувствовала.

У такого-то... ну, ты знаешь его... бездарь полная... недавно вышел двухтомник.

Женечка знала его. И впрямь, ничего особенного.

А этот... на шесть языков перевели... недавно Нацбест получил... диалоги у него такие, что читать невозможно. Будто школьник писал. Да иной школьник и лучше напишет.

Этого Женечка не читала. Но тоже соглашалась. Писателю видней, это его жизнь.

Да, и ещё роман... роман, который он написал несколько лет назад. Выплеснул, можно сказать. Который так и не напечатали, но всё-таки все прочитали. Роман злой, обидный, насмешливый. Роман, в котором, словно в кривом зеркале, все увидели себя. Все пишущие и те, что около пишущих...

Отсюда-то, из романа этого, все его неурядицы. Отсюда — поражения, там, где могли быть победы. Пасквиль, сатира...

И ещё — книги, книги, книги!..

Расстались они через две недели, Женечка с писателем.

Нет, давай не сегодня. Завтра? Завтра я тоже занята. На выходные? Да, пожалуй, на выходные. Если получится. На выходные не получалось...

Не хотелось слов, объяснений, сцен, аргументов. Лучше уж так, постепенно, через плавное-плавное диминуэндо. Человек неглупый — сам всё поймёт.

Человек он и вправду был неглупый, понял всё сам, звонить перестал.

Ещё через неделю Женечка поняла, что беременна.

От писателя. От кого ж ещё?!

Некоторое время Женечка не знала, что ей делать. Это всё вышло ужасно неожиданно. Думала сразу позвонить писателю, но потом удержала себя.

Она не знала, что ему сказать. Она сама ещё ничего не решила. Оставить ребёнка? Мама, конечно, поможет в случае чего. И денег ей от него никаких не надо. Да и что у них, собственно, было такое, чтобы она могла рассчитывать на какие-то деньги? Сама во всём виновата.

Женечке уже почти тридцать. Впору уж Евгенией Васильевной зваться, а она всё Женечка, Женечка.

Почему-то она решила, что у неё девочка.

Я буду много-много читать ей, думает Женечка, потом она научится читать сама. Года в три или четыре. Сейчас рано начинают читать. И, может быть, она когда-нибудь сама станет писательницей. Известной. Знаменитой. Гены всё-таки что-то значат.

Женечка решила сохранить ребёнка.

Живот уже заметен. В апреле, когда взломался лёд на Неве, Женечка всё же позвонила писателю.

Тот обрадовался звонку, но, кажется, перепутал её с какой-то другой женщиной. Сбивался, путался и то ли торопился куда-то, то ли не мог говорить. Пообещал перезвонить. Не перезвонил. Или перезвонил, но кому-то не тому. Это тоже возможно.

Женечка так ему ничего и не сказала. Не получилось.

Беременность была сложной, Женечка сделалась плаксивой, придирчивой, раздражительной. Ей не нравился её собственный живот. Он казался не круглым, но будто бы даже несколько угловатым.

В июне, когда горожане в массе своей напоминали вынутых из воды рыб, когда солнце плавило асфальт, Женечка в очередной раз пошла на консультацию. Сдала анализы. Отправилась на ультразвуковое исследование.

Пожилой доктор смазал её живот и талию гелем и долго-долго водил по ним датчиком, немного напоминавшим игрушечную детскую лопатку. Смотрел на монитор и будто бы хмурился. Так показалось Женечке. Она заволновалась.

— Что? — спросила Женечка.

Доктор не ответил.

Беззвучно вошла худощавая докторша в очках, с непроницаемым строгим лицом. Склонилась над плечом доктора.

— Взгляните, Любовь Иосифовна, — негромко сказал доктор.

— Что-то не в порядке? — вымученно улыбнулась Женечка.

Ей уж мерещилось что-то ужасное.

— Не волнуйтесь, всё в порядке, лежите спокойно, — сказала докторша.

— Точно в порядке? — переспросила Женечка.

— Кесарево однозначно, а там... — тихо сказала Любовь Иосифовна.

— Кесарево? — перепугалась Женечка.

— Что вы переживаете? — снова сказала докторша. — От кесарева не умирают. Пятьдесят процентов рожениц кесарят за милую душу — и ничего!

Тут они с пожилым доктором зашептались. Женечке сделалось совсем нехорошо.

— Что? Что? Там ведь девочка? — спросила она.

— Крупная, толстенькая, — сказал доктор. И будто бы даже потёр руками.

— Ой, толстенькая?

— Так это ж хорошо! Бочок круглый... спинка гладенькая, блестящая...

— Блестящая... — упавшим голосом повторила Женечка.

— Толстенькая... сразу видно, страниц на шестьсот...

— Кто, девочка?

— Книга. Обложка твёрдая, ламинированная, страниц шестьсот. А то и все шестьсот пятьдесят, — добавил ещё доктор.