Лиза всех понимала. Это было несложно. Люди в большинстве любят говорить о себе и любят быть услышанными. Но их мало кто слушает. Лиза говорить о себе не любила, а настороженная внимательность была важным тренированным навыком. Жизненно необходимым.

Если не услышишь сквозь струи, как скрипнула половица, не успеешь проверить, подпёрла ли дверь ванной тяжёлой бельевой корзиной. И тогда отчим зайдёт: зачем шпингалет — все свои. Если не вдумываться в вопросы его матери, которую не хочется называть бабушкой, не отгадаешь правильный ответ и получишь по уху. Потому что вас, прошмандовок, надо учить — свою мать не слушала, вот она и умерла, кто ещё тебя научит. Если не считывать намёки, игнорировать сигналы и фильтровать чужой базар, не поймёшь настроение учителей и одноклассников. Затравят. Если не следить за тем, как меняется нервное русло утреннего журчания начальницы на разборе полётов, будешь огребать до конца отчётного периода. Ещё и от коллег — везёт тот, на ком возят. В общем, слушать, слышать и понимать, почему люди поступают так или иначе, по возможности предугадывая и гася их действия, сначала было лучшей стратегией. Потом стратегия стала скорлупкой, затем словно утолщилась внутрь и как будто запечатала Лизу в себе. Сделалась самой Лизой.

Лиза понимала соседей, которым нужно было отдохнуть. Отдыхать помогала громкая музыка по ночам и бурный секс. Но понимала Лиза и соседку с малышом, поэтому стучала меломанам в гулкую дверь и звонила участковому — но нечасто: Лиза понимала, что у него и так большой беспокойный участок, а она справится. Малохольных рейверов Лиза не боялась. Понимала Лиза грубых пассажиров в хмуром утреннем метро, да и в унылом вечернем автобусе тоже понимала. Она понимала коллег, которым наверняка жилось тяжелее, чем Лизе, чуткой к малейшим колебаниям настроений в офисе. Коллеги были из числа тех, что выросли в вальдорфской системе и бережной терапии. Мир и так постоянно их ранил. Лиза же просто выросла и слава богу.

Конечно, иногда коллеги понимали Лизу. По меньшей мере, говорили ей об этом:

— Понимаемо, — Яся лучилась равнодушной, как люминесцентная лампа, благостью, покачивала идеальным розовым каре и методично, как Кощееву смерть, складывала «Мак» в чехол, чехол в шопер, шопер в модную гобеленовую торбу, — но у меня два отгула за переработку, и помнишь, нас на сорок три минуты задержали в прошлый четверг, поэтому тебе придётся подхватить тот кейс. Я не могу отменить билеты. Это же Агутин. Он краш. А ты всё равно без планов.

Планы были. Но Лиза понимала, что Ясе было зубовынимаемо важно сделать селфи в концертной вип-зоне у самой сцены, чтобы выложить фотку и сториз всюду, где их увидят бывшие друзья детства и далёкие родственники. Просчитанно совершенная, как скандинавская богиня, и нарочито небрежная, как интернетные идолы, Яся много работала на имидж столичной штучки. У Лизы имиджа не было. Зато был муж Ростик. И на вечер у Ростика было запланировано Важное Дело. С Лизиным участием, конечно.

Мужа Ростика тоже требовалось понимать: его сложносочинённую натуру, его поэзию, его необходимость искать вдохновение, его способы творить. Вдохновение и творчество были сконцентрированы, как магическое летучее вещество, в уходе за многочисленными растениями, которыми Ростик ещё во время локдауна забил их однушку, отчего та стала напоминать оранжерею, имитирующую субтропики. Ростиковым питомцам требовалось не понимание, но тепло, высокая влажность, какие-то специальные питательные подкормки, особые манипуляции и полное невмешательство Лизы. Ростик считал, что она одним своим взглядом способна разрушить тонкую энергетику его таинственного сада, поэтому из-за Лизиного невовлечённого присутствия растения чахли. Но без Лизиных денег невозможно было поддерживать нестойкий микроклимат и режим питания — Ростика и растений. А значит, способствовать Ростиковому духовному росту и эволюции его дара. Лиза поддерживала как могла. Она действительно понимала мужа: подающий надежды трепетный выпускник Литинститута оказался не готов к прозе бытования среди бездарностей и когда-то едва не покончил с собой от тоски.

Однажды Ростик шёл по кривенькому переулку и внезапно, с кольнувшей сердце безжалостностью к себе, осознал, что жить эту жизнь не хочет: слишком мало красоты в повседневности, мир стал слишком пластиковым, бездушным, пустотелым. Повинуясь порыву, Ростик свернул в первый же двор. Проявив редкую для себя изобретательность и прыть, он шмыгнул в подъезд обшарпанной сталинки, проскочив за спиной обвешанной самокатами мамаши суетливых двойняшек, и поднялся на самый верхний этаж. Там Ростик уже собрался патетической ласточкой выброситься из окна дома, адреса которого даже не знал, но споткнулся взглядом о надломленную желтеющую герань в старомодном глиняном горшке, оставленном кем-то на краю облупленного подоконника. Ростика так растрогал её обречённый вид и пряный аромат провинциального детства, что он едва не расплакался от нахлынувшей ностальгии и тут же сочинил дивную элегию, чего не случалось с ним уже давно. Он уже несколько минут благоговел перед пойманным состоянием, когда в узком желудке затхлого подъезда кто-то зазвенел ключами. Ростик подхватил горшок и сбежал вниз:

— Девушка! У вас не найдётся скотч и какая-нибудь шина? Понимаете, тут цветок, ему больно.

Девушка сосредоточенно кивнула, пустила в квартиру всклокоченного городского сумасшедшего с пожухлой геранью в вытянутых руках и принялась деловито искать скотч — чужую боль Лиза понимала лучше, чем свою.

Ростик, разумеется, был оскорблён в лучших чувствах. Вернувшаяся накануне поздно, всю ночь переживавшая из-за Ростиковых горестных вздохов, переходящих то в поскуливание, то в похрапывание, помятая бессонницей Лиза сидела на подоконнике, впервые за несколько лет свободном от горшков и фитоламп, болтала ногами в любимых носках с пальцами — на правом большом уже протёрлась неожиданно симпатичная дырка — и слушала, как испортила Ростику его Важное Дело, не приехав с работы пораньше, чтобы помочь что-то там переставить и пересадить. Ростик собирался писать эпическую поэму, но не мог нащупать нужные слова. Намеченные процедуры должны были запустить нужный деликатный настрой, но кто-то должен был быть на подхвате, пока Ростик вынимает из головы овеществлённое в рифмах вдохновение. Он всё утро бегал по комнате, заставленной цветами, и восклицал:

— Ты холодная! Ты пустая! Ты не чувствуешь меня! Понимаешь?!

Лиза чувствовала. Лиза понимала. Она рассеянно кивнула и нырнула спиной вперёд из открытого окна.

* * *

— Ты что, ополоумела? Ты рехнулась совсем, что ли? Я эти пионы с таким трудом пересадил! Ты знаешь, какой это риск и стресс! Думал, собак гонять буду, чтобы не топтали, пенсионерок караулить, кротов выкапывать...

На выкопанных кротах, которых сроду не было в городских дворах, лежащая в размётанных цветах Лиза захохотала. Вверху гудящей спиралью распрямлялся голос Ростика. А склонившиеся над Лизой удушающе ароматные розовые пионовые головы тихо шелестели:

— Понимаемо. Понимаемо. Понимаемо...