На углу улицы о чём-то оживлённо гутарили двое: первый, помоложе, явно неместный — иначе одет: рубаха навыпуск, кепи, чистые брюки и закатанные рукава. Говоря, он указывал на местную церковь или на поле вдали. Ему послушно поддакивал мужик постарше. Они то сходились во мнениях, и тогда их речь становилась тише, плавнее, то спорили — их несогласие волной разливалось по улице, ударялось в дома эхом сипловатого и басящего голосов.

Высокий, крепко сбитый Митька по прозвищу Звонарь был племянником местного депутата и потомственного хлебороба Макара, чьи дети, а потом и вся родня получили от народа такие же имена — Звонари. Напирал на него сам дед Макар. Уставший, с неспешными движениями, вязкой речью с большими паузами между словами — он ещё был в теле, если вдруг кто подумал, что Макара можно списывать со счетов.

— Ну-ну, ага... Хм... — Спокойное лицо без эмоций таило в себе что ни на есть живой интерес к таинственному быту города. — И чего, потяну я переезд к тебе тудыть?

— Ну а чего нет? Только ты хорошо подумай — к чему оно тебе? Ты здесь личность, — кашлянув, Митька важно продолжил: — Человек уважаемый — всюду слава и почёт. А там ты будешь ковыль степной. Куда ветер — туда ты.

— Чего ты, чего... Я же не к верхам лезу, а так, приткнуться. Деревенька наша тает — видишь же. Да и прикинь: с моей грыжей ни воды не надо таскать, ни плестись до магазина чёрт знает сколько. Мне плюсы, а тебе...

Макар вздохнул и, помолчав, жалобно закончил:

— А тебе пенсия моя... С депутатов меня прут уже. Я ж дураком был, честно служил. А мог бы о себе позаботиться. Да и... Вот глянь на церковь. Она столько прожила и сталась никому не нужной. Мне такой судьбы желаешь?

— Ну ты брось. Если здесь будешь жить — вашу развалину мы поднимем. Чего тебе в городе делать, ну? А тут у тебя, что называется, ресурсов больше. Да и мне спокойнее, когда каждый на своём месте.

— На каком это «своём»? Объясни-ка.

Митька сначала растерялся, но спохватившись, ответил слишком поспешно. Для медлительного Макара это было неожиданностью.

— Ну как же! Поднимем церковь, подведём воду, энергию — тем более, что ты сам всё ещё «слуга народа». Вот и помоги народу!

Макар молча выслушал Митьку. Лицо и весь его облик всё так же выражали лишь апатию и болезненное бессилие, несмотря на могучесть тела. Но внутри начал зреть гнев.

— И до тебя пробовали поднять, Митька. Пробовали — не вышло. Пробовали... — начал оправдываться Макар. Но тон его голоса стал другим.

«Злиться начал. Дела...» — подумал Митька, взглянув в бессильные, но горящие недоверием седые глаза деда.

— Не один ты такой умный. Приезжали, да, — неожиданно спокойно и даже дружелюбно сказал Макар. Повернулся к старому зданию, которое смотрело на них заплесневелыми окнами, замшелым кирпичом — сквозившим отовсюду разложением. — Да только что с того? Ничего не поменялось. А это ведь жизнь наша... Вся такая... Молимся, каемся, а гниль так и прёт. Эх... Ничего ничему никого не учит, и ничего не меняется!..

— Ну хватит канючить. Разворчался тоже. Не эта будет, так другая. — Почесав затылок, Митька подошёл и, похлопав деда по плечу, мечтательно протянул: — Будет здесь новая церковь, с нуля! А остальное вы и сами сможете.

— Чего? — Опешивший Макар, будто ошпаренный, шарахнулся от племянника. — Ч-чего новая?

— Ну как же, снесём старое и новое поставим. Не слыхал, что ли, никогда: гноящееся — отсеки. Врачебный принцип, к слову, — отчеканил Митька и полным вдохом втянул густой вечерний воздух. Пахло свежестью и горелым лесом: топили бани.

Старик стыдливо отвернулся и, черканув спичками, прикурил. Дымок тонким прозрачным столбом, не толще пряди волос, начал подниматься к небу. Из-за понурой спины доносился приглушённый, тяжёлый голос:

— Всё бы вам снести и заново построить... Никогда в вас не хватало духу помочь по-настоящему. Всё пыль да сор. И люди в ваших ногах: сор, грязь, пыль. Вымети! Вот жизнь-то настанет! А церковь эта — в ней ли дело?! А?

— Ну дед... Чёрт, ну извини. Не хотел я. Другое имел в виду. Что... Ну... По-другому надо, знаешь... — Митька хотел было продолжить, но Макар перебил:

— Ты видишь здесь гниль, рухлядь. Да! Хочешь, чтоб пусто было — так оно и есть. От хорошей жизни я к тебе набиваюсь переехать? Один я тут, а ты последний, кто ещё не сказал «нет» немощному. Все отвернулись, все! Вот и доживаю — тут. А церковь эта — жизнь наша. Мы так же живём! В неудобстве и убогости. Сломала нас жизнь, об колено да с хрустом. А ты вот умный выискался — снести, заново! Да не то это будет, не то... Другое. А мы кончимся этой пылью кирпичной да побелкой!

— Да ты чего, чего? Это же просто здание. Одним больше, одним меньше! В конце концов, если что-то сгнило — надо сносить. Вы же не гниёте вот так, вы живёте. А это, — Митька небрежно махнул рукой на церковь — так! Реликт прошлого. Надо обновляться, дед. Надо. Не сейчас, так когда? Когда вы сами этими кирпичами станете? Надо жить, Макар, а не цепляться за прошлое. Понимаешь?

— И ты туда же, Митька. Туда же... Как и эти чиновники городские. У них там жизнь, а тут издыхание! Здесь тонко надо, а им хоть трава не расти: проложим трассу, часть расселим, а вашу церковь под снос. Под снос, Митенька! Вся жизнь так же: напополам срежется и будем жить ломтями!

— Да что ты так вцепился в неё? Жизнь не кончается после гибели церкви этой. Рухляди, ну! Дед, ты чего?

— Ай... К чёрту тебя. Не понимаешь ты, не понимаешь! У вас в городе всё иначе...

— Да что в городе-то, ну, Макар? Сам подумай: вам дорогу проложат, цивилизация будет. Все блага белого человека!

— Цавялеза-а-ация! Всё бы вам снести. А что дадут эти удобства белого человека, а? Прежней жизни не будет.

— В одну реку дважды не войти, дед. Выбирай. Либо ты согласен, и я еду согласовывать в область, а потом выбиваем финансирование, либо ты и дальше прозябаешь здесь. Макар, мне не с руки тебя умаливать. Либо да — и вперёд, либо стоп машина — живём, как живём.

— Да нельзя так! Пойми ты, городской, у вас так же ведь — нельзя с плеча, никак! Постепенно надо, аккуратно! А тебе всё бы — под снос и заново. И везде так: под снос и заново, да только что с того? Ничего! Слышишь ты: ни-че-го! Эх, даже я — состаренный годами дурак — понимаю, а тебе всё по стене горохом да звука нет. Тьфу...

— Дед, слушай... — заискивающе начал Митька. — Я же не фашист. Понимаю, тебе больно прошлое отпускать...

— Есть такое. Здесь вся моя жизнь. Вся...

— Вот. Давай я тебе дам время подумать?

— Нету времени думать, понял? Я лучше помру тут в пыли и грязи, как ты говоришь, чем позволю всё это уничтожить!

Выпалив это, Макар отмахнулся от Митьки и поплёлся домой. Близился вечер. Последний.

На следующий день племянник уехал. Макар особо не переживал. Только в один из осенних дней, идя по опустевшей деревне, он бросил взгляд на церковь, и его охватили тоска и хандра...

Потому что вокруг всё было: ненужное, вычеркнутое новым тоном, новой жизнью. И не понимал его, Макара, последний родной человек — что добавляло горечи.

Кому нужны забытые люди?..