Били недолго, но больно — по синяку на удар. Когда же выдохлись, кулаки побросали, ушли — Удочкин подобрал очки.

Трещины на линзах разрастались деревом, всё через них виделось значительным и нелепым. Усы пешехода лезли на брови, брови взлетали ласточками, глаза рассыпались икринками, автобус перемещался кусками, покадрово, а небо обогатилось на несколько солнц, но больше всего забавлял пейзаж — вспоротый пирожок: из брюха вывалилась зелень ив и пюре черёмух, рассыпался ливером песок и разваренным рисом собиралась пена у берега. До чего же приятно ходить побитым, до чего же преданно зрение всякой глупости, удивлялся Удочкин. Пожалуйста, ангелы, милые, поломайте наши очки. Всё вокруг похоже на пение, а мы и не слышали.

— Что ж ты лыбишься, мужчина, — зашипела мопсоподобная женщина. — Вокруг столько горя, не стыдно? Ибо сказано: земля наша разорена, города сожжены огнём! Стоит в своих очках и лыбится, дать бы тебе по этим очкам, скотина!

— Да, вы правы — скотина. Раньше ходил и нюнился, а сейчас ожил. Вол обратился в орла и благодарно обозревает землю.

— Чё зубы сушишь, фрик? — заклацал подросток — и постарел на тысячу лет.

— Да, мальчиш-кибальчиш, я слишком невзрослый, устал я серьёзным, хочу колесом просторно кататься по всяким дорогам. А ваша серьёзность уже наломала дров.

— Заткните ему рот! — заревела суетливая девица, и маки на её белом платье отцвели, осыпались в пепел.

— Я и сам губы склею, но камни за меня допоют.

— Челюсть сломать, и довольно! — вылезла из гамака волосатая туча, напялила кулаки. — Весело, обморок?

Били ответственно, дружно. Удочкину казалось, ангелы ему нашёптывают колыбельную на ушко.